Корво не поднимал головы — не знал, что хуже: продолжать изучать свой носок на исчерченном полосами сухих трещин полу; или наконец позволить себе столкнуться с ней взглядом и увидеть то, чего он ждал, а вместе с тем боялся больше всего на свете — больше смерти, боли и даже черноглазого бога, из-за которого всё это сейчас и происходило, Корво боялся лишь увидеть там то, что заурядно можно было назвать разочарованием.

Нельзя сказать, что подобное слишком уж сильно расстроило бы его самого или Джессамину — скорее отрезвило, а это было бы намного хуже, чем печаль или даже гнев. Она никогда не повышала голос — такова была привычная черта императрицы, однако говорила и смотрела на него с таким глубоким пониманием подтекстов имеющейся действительности, с таким ясным осознанием собственного предательства, что Корво бы многое отдал, лишь бы только она кричала, лишь бы плакала, вела себя абсолютно неестественно и даже истерично, называя его трусом или в открытую — предателем; он бы хотел, чтобы мелодичный шум ледяных глубоких волн в её голосе сменился абсолютным штормом, и чтобы этот шторм разбил его самого о скалы; он бы хотел сейчас, вероятно, разбиться о скалы — как сильно сожалел о том, что не мог даже поднять головы в ответ на всё то, что слышал. В ответ на всё то, что продолжало ранить его нещадно.

— А ты не думал, что мне не нужна твоя защита? — она вскинула руки в вопросительном жесте. — Ты не думал, что есть определённые границы, когда мне рядом нужен не Лорд-Протектор Корво Аттано, Защитник Короны, а человек, которому я могу доверять? Мой друг, — она осеклась, — отец моего ребенка, в конце концов? Ты не думал, что бывают моменты, когда мы должны отойти от того, к чему привыкли? Сколько раз я слышала от тебя подобное? Пожалуйста, вспомни все те моменты, когда ты стоял передо мной и повторял: «Джессамина, хоть на секунду перестань быть главой государства, перестань быть императрицей, мне нужно твое внимание, нужно, чтобы ты была рядом.» Ты помнишь? Я помню! Так почему мы снова, столько лет спустя, наступаем на одни и те же грабли?

Она замолчала на секунду, закрыв лицо тощими бледными руками. Чувство вины нарастало посекундно.

— Хорошо, ладно, не будем об этом. Допустим, ты снова решил меня защитить. Но в таком случае ты не думал о том, что нечто подобное может иметь последствия? Ты не думал, что регулярно видеть бога это, ну как сказать… ненормально?

— Хочешь сказать, что я сумасшедший? — Корво вскинул брови — с каким-то усталым безразличием, он не знал, что ответить, и язык поворачивался с трудом, не давая словам и единого шанса встать в стройный ряд.

Ему хотелось уйти. Давайте говорить прямо — исчезнуть. Джессамина могла бы выиграть словесную схватку без особого труда, но в ту секунду его сердце кольнуло острое желание вступить в схватку реальную. Куда менее мучительную и опасную, чем сейчас.

Тогда Корво почувствовал, что ему хотелось развернуться, окунуться в темноту и холод ночи, пройтись по крышам и сбежать наконец от этого взгляда, медленно, словно нож, вырезавшему по его коже неровными буквами — «вина». Он хотел спрыгнуть с карниза вниз и, балансируя над пропастью очередного сточного канала, словно между жизнью и смертью, ощутить прилив крови к лицу, стук пульса в ушах и бежать, рискуя и зная, что этот риск окупит себя. Ему хотелось действовать, хотелось закончить этот кошмар, а потом вернуться и посмотреть в её глаза вновь и вынести этот удар в самое сердце — зная, что сможет однажды окупить все те злодеяния, что успел совершить, ему хотелось знать, что всё это — не зря.

Но земля уходила из-под ног. И в следующее же мгновение он с ужасом понимал, что Чужой был прав.

— Нет, — вызов во взгляде Джессамины стал отчетливее. И на него следовало ответить. — Однако даже если это и не так, разве тем лучше? Как может отразиться подобный интерес на нас? Как прямое внимание высших сил изменит наши жизни? Твою, Корво. Это же даже не внимание, это прямое участие! Ты думаешь, у этого не будет последствий? Или ты уверен в том, что сможешь справиться с ними один?

— Да господи, Джесс.

Возможно, ему стоило закричать и в иных обстоятельствах, с любым другим человеком он бы сорвался на крик — все это знали, знал и он сам. Но как бы ни хотелось — не мог. Корво почувствовал, как флюгер в его душе, что прежде беспорядочно раскручивался и болтался во все стороны, не находя нужного направления, вопреки всем обстоятельствам, не сделал оборот по всей оси — он встал. Замер, будто бы все ветра стихли в одно только упущенное мгновение, и бури успокоились — осталась лишь смиренная печаль, но и она не покидала свою обитель уже слишком долго, чтобы стать чем-то менее естественным.

Он поджал губы и после заговорил, и слова эти были спокойными, хотя и несколько шероховатыми, произнесенными, будто великое таинство в жаркий полуденный день. Тихо, сухо, с расстановкой акцентов на каждом возможном слове.

— Я говорил тебе, сейчас я не уверен вообще ни в чем в своей жизни. Понимаешь? Хорошо, давай остановимся на этом, — он поднял голову. — Что я мог тебе сказать? Как я мог это преподнести? Даже подробный рассказ о происходящем выглядел бы нелепо и мне искренне жаль, что ты узнала об… Этой ситуации так внезапно. Я идиот, но я не жалею о том, что молчал всё это время. Каждый день я вижу, через что ты проходишь — да, мне тоже не легче. Но я не хочу взваливать на тебя этот груз. Ладно! Возможно, тебе действительно не нужна моя защита, — эти слова ему дались с особенным трудом, голос дрогнул, но тут же вернулся в привычный ритм. — Но я хочу тебя защитить. И если бы я мог вернуть время вспять, поверь, я бы взял свои слова назад и ни на секунду не усомнился бы в своих мотивах.

Она молчала. Пожалуй, слишком долго, чтобы назвать это молчание хоть сколько-нибудь успокаивающим.

— Корво, я не хочу, чтобы ты пытался укрыть меня от всех бед этого мира. Пожалуйста, — Джессамина повторила чуть тише, — пожалуйста, давай будем пытаться помочь друг другу, а не взваливать на себя груз за двоих, в наивной попытке защитить?

Звон в ушах стал оглушающим. Он, словно мелкие рассыпчатые монеты — в своей купе тяжелые, металлические, с ясным отблеском лживого благополучия, заполнял комнату, словно сокровищницу меркантильного лорда, всеми теми богатствами, что он украл у бедных рабочих за всю свою жизнь. Этот звон был так естественен, что никто даже и не пытался его прогнать — а вместе с тем, стоило лишь на секунду сфокусировать на нем внимание, как отчего-то на душе становилось ещё тяжелее, чем прежде, будто бы и она начинала заполняться этим металлом.

Некоторые бури не переворачивают корабли. Некоторые бури не выпускают кракенов из своих глубоких заводей. И когда кажется, что шторм готов разыграться, когда кажется, что все награбленные сундуки, наполненные этим пустеющим дребезжанием, вот-вот распахнутся и в то мгновение монеты уж окажутся на самом дне, в пучинах самых глубоких океанов, где свет не ласкает блеклые камни и водоросли, даже обломки кораблей — то есть прямо в руках, не одарив своим звоном слушателей и сторонних наблюдателей этого жестокого театра с непрекращающимся представлением — тогда всё стихает. И наступает лишь оглушающая тишина. Наступает полное отсутствие мыслей и чувств — но когда нет мыслей и чувств, то где мы в таком случае? И кто мы? Кажется, вся суть вещей исчезает и легкие, и всё существо наполняет эту пустоту ледяной и грязной морской водой. Слышится немногое, разум будто бы хаотично выхватывает детали из карусели образов и событий вокруг, пытаясь, но не в силах совладать с их истинным значением, в конечном итоге составляя лишь причудливую абстракцию: оставался лишь слишком громкий шум ветра за окном, тяжелое дыхание, методичный отсчет сердца секундами и шаги.