Она уткнулась ему в плечо и Корво отрешенно обнял её, пытаясь переварить всё вдруг услышанное — снова ловя себя на мысли, что как-то тщетно и совсем бессмысленно. Джессамина не плакала. Больше не плакала. Горячие слезы не текли по её щекам и не оставляли вытянутые соляные дорожки, однако эта невыносимая дрожь — в голосе, в пальцах, в каждой клеточке тела — были гораздо хуже них. Он не знал, что ответить, да и как мог знать? Что это значило?.. «Я сказала стрелять», — медленно и монотонно повторялось в его сознании так, что мужчина уж не мог никуда деться от окружающей его ужасной действительности.

— Чужой не имеет к этому совершенно никакого отношения, — как-то невнятно, невнимательно пробормотал он, мягко поглаживая женщину по плечу.

— Что ты имеешь в виду?

— Чужой не влияет на наши жизни и судьбы. Он не видит прошлого и будущего. Только наблюдает.

Джессамина нахмурилась, снова резко обернувшись к Корво.

— О чем ты говоришь?

Наэлектризованность тишины ударила по коже.

========== Глава 8: Начало конца ==========

14

Бывают дни, когда шёпот становится громче крика.

Он крадется по стенам, аккуратно до них дотрагиваясь и едва дыша, проникает под шероховатые слоя облупившейся штукатурки, дешевой блеклой краски, оставляя на неровном рассыпчатом кирпиче вытянутые полосы хлипких трещин. Стоит лишь на секунду затихнуть, прислушаться — и сквозь грубое звучание гулкого сердца можно различить слова, произнесенные совсем не для чужого внимания, но с такой проникновенной болью, что эта боль не могла невольно не коснуться сторонней души, даже заточенной в прутья каменного безразличия — что-то внутри, как ни умоляй, все равно невольно двигалось с мертвой точки, заставляя руки трястись и голос ломаться в надменном тоне. И оттого они становились настолько едкими, что приобретали прозрачность и холод дождевых капель, медленно орошающих сухую и не менее ледяную землю, проникая под камни мостовых, широких бульваров и узких бедных переулков, добираясь, сквозь находящую друг на друга черепицу, кладку, плотную землю, сквозь самую суть к вещам ранее недоступным, к вещам, сложным для понимания в иное время.

Шепот, подобно скользкой воде, как под венами огромного великана с металлическим сердцем, проникал и под нежную кожу, сквозь кости, заставляя кровь стыть и каждую мышцу невольно судорожно сжиматься, и тогда ветер, морозным прикосновением вызывающий мелкую невыразительную дрожь по коже, становится с ним одним целым — удушающе непереносимым.

Бывают дни, когда взгляд становится острее самого смертоносного ножа.

Когда кажется, что раны зажили и осталась лишь немощная хромота, неровные шрамы по изгибам тела и ничего более, кроме ненавистного самому себе сомнительного уродства, появляется взор, что вновь заставляет каждый миллиметр тела изнывать кровавыми вымученными слезами. И тогда казалось, что лучше было бы выйти на эшафот и умереть, получив раскаленную пулю в лоб, под общий позор и громкие овации старых приятелей, негероически — подобно стадной овце, но умереть быстро и не испытывать на себе взгляда, блуждающего, словно потерянная душа. Всё ищущего чего-то и этого не находя, оттого с каждым мгновением становясь всё холоднее, всё тяжелее и проникновеннее. Тогда и кровь, и плоть, и камень переставали быть сутью и помехой — и он добирался до самой души.

Он смотрит, будто бы сверху вниз, с каким-то болезненным неестественным вызовом, вдруг появившимся из самых потаенных и темных, сокрытых от чужих глаз и мнений закоулков сознания, и всё ждет чего-то, будто бы ответа на этот вызов, а вместе с тем не понимает, отчего же случилось так, что приходится говорить без слов, да говорить такие ужасные вещи, что вслух просто не могли быть произнесены — ибо и встретили сразу последствия, во многом не ждущими конца. Он скользил и скользил, словно упуская из виду самую суть, но без того эту суть не игнорируя, только боязливо откладывая в сторону, в попытке понять, отчего же всё так случилось, что наконец приходится с ней столкнуться.

— То есть ты не нашел необходимым говорить мне о том, что видел бога?

Джессамина просто не могла посмотреть ему в глаза — как ни силилась, это казалось едва ли возможным, хотя, в самом деле, просто невыносимым. Непонимание в ней нарастало с тем каждым новым мгновением, подобно тяжести и смуте в глазах, напоминающих ныне уж более лёд, чем предрассветное небо, с каждым новым вдохом и взмахом черных ресниц, оно вздымалось где-то внутри и ребра начинали напоминать раскаленную решетку ровных металлических полос, из которых и свет не мил, да и что уж — света нет совсем.

Она задыхалась — от недостатка воздуха, от холода, от своего бездушия, от кислого разочарования, что зависло в воздухе немым вопросом, сотканным из одного только слова. Ибо слов не хватало.

Это могло бы быть настоящим предательством — таким, какое оседает в душе въевшейся черной сажей и остается вечной тенью на внутренних стенках легких. Таким, какое не прощают, нося под сердцем тяжелую металлическую обиду, но, никогда в ней не признаваясь, улыбаются — вымученно и как-то призрачно. Так, как улыбалась Джессамина прежде, так, как улыбается она сейчас — и дрожат уголки её губ в непрошенной обиде.

Пара невольно брошенных фраз, пара неосторожных жестов, когда стало ясно, что мысль упущена и теперь уж совсем поздно для отступления — и вселенная расширилась до масштабов точки, но в следующую же секунду сомкнулась, оглушая неприятным скрипучим звоном в ушах. Джессамина не знала, что ответить — в самом деле, не знала также, что ей стоит думать и стоит ли думать вообще — сама мысль казалась материальной, непозволительно тяжелой, но оттого не менее ничтожной.

Она смотрела внимательно, пронизывающе сквозь пустеющее пространство, вдруг обступившее её, сквозь нити скромных одежд, стараясь сконцентрироваться на каждой мельчайшей детали, на каждой пожухлой и потемневшей доске у крыши, на каждой пылинке у своего лица и серебряном волосе у черных глаз своего собеседника, невольно ловя себя на мысли о том, что за последние пару недель их стало больше, чем прежде — а она и не замечала. Хотя сейчас становилось понятно, что не замечала во многом почти что всего вокруг, и каждая новая крупинка, даже самый невесомый атом в окружающем пространстве становился удивительно и болезненно новым.

— Ты обещал мне не врать, Корво. Ты обещал. Хорошо, я признаю, возможно, у тебя никогда и не было необходимости в этом, но сам факт: ты скрыл от меня такое? — она с трудом подбирала слова, то и дело пытаясь дойти до другого, самого дальнего или самого захламленного конца комнаты, но тут же резко разворачивалась и скрещивала руки на груди — Джессамина просто не знала, куда себя деть, и, как ни силилась, понять не могла. — Все эти годы, всё это… Общение, все эти отношения строились на одном единственном факторе — на доверии. Единственное, Корво, о чем я тебя всегда просила, единственное, что было мне нужно — возможность доверять тебе. Только и всего, — её голос надломился и задрожал. — Я не буду говорить о том, что было раньше, хорошо, позволь мне этого не делать, но эти проклятые лоялисты ни во что меня не ставят — как я ни пыталась, они не дают мне и слова в свой «план» вставить в наивной мысли о том, что это как-то меня «защитит». Теперь ещё и ты! Я надеялась увидеть в тебе поддержку, Корво. Мне казалось, мы должны быть опорой друг для друга в трудное время. Но что я получила?

— Осознаешь ты это или нет, Джессамина, но все мы здесь собрались с одной целью — защитить тебя и это единственная причина, по которой я ничего тебе не сказал.