Мне надоело.

Джессамина молчала. Молчала и слушала, ловя каждое слово Корво, что тот четко и мягко чеканил, стоя за ней, пытливо смотря в собственное отражение. Вдруг поймав на себе его взгляд и снова отведя его в сторону. Она понимала, конечно, всё понимала, и это понимание отразилось в её глазах как и всё то, что творилось на её душе когда-то, найдя в нем свое пристанище, но не находя слов. Вместе со всем тем пониманием, она вовсе и не знала, что ответить. Что послужит достойным ответом? Да и может ли она теперь ему отказать? Быть может, он прав? Конечно прав. И Джессамина никогда больше не сможет жить так, как раньше, в этой вечной погоне за прошлым, за местом, что стало навеки недостижимым, они стали совсем другими людьми. Они… устали. Губы её разомкнулись и застыли в таинственном выражении, но слова так и не нашли себе стройную композицию.

***

Вы всё ещё следите за руками?

За тем, как цепляются маски, закрепляются невиданные звери на мягких волосах и пальцы медленно скользят по худым скулам, скрывая их, скрывая свою сущность: здесь можно было увидеть хищных зверей с жаждущими мордами, изящных птиц и их цветастые вытянутые клювы, огромные композиции из папье-маше, словно бы каким-то чудом ещё держащиеся на совсем маленьких головках юных дам, выходцев из богатых семей, аристократов. Вы следите за руками? За их изящными выражением и поворотом кистей, когда те вновь становятся частью нового, неизведанного мира, когда пальцы, словно бы опущенные в густую краску, с глянцевым переливом черных перчаток опускаются на тонкую талию и звучит музыка — льются и льются прекраснейшие ноты и люди замирают в танце, в движении тела, потакая этим нотам в картине совершенно прекрасной.

Джессамина никогда не танцевала.

В этом было некое таинство почившей императрицы — из раза в раз она лишь опускалась на трон, медленно покачивая головой, и снова, и снова лишь молчала, изредка прося официантов принести ещё вина. Красного, цвета насыщенной венозной крови, прямой дорогой из дубовых бочек благородной выдержки, женщина прокручивала в тонких белых пальцах ажурных бокал с напитком, давая ему насытиться воздухом, а после лишь подносила к алым губам, вновь не произнеся ни слова. Бывало, кто-то подходил, и кланялся, и клялся в тяжести долгой разлуки, да и звучали комплименты, звучные и фальшивые, словно бы их улыбки. Бывало, и Лорд-протектор, что вечно лишь оставался за спиной, уж за кулисами большого театра, среди всего того, на что не падал свет софитов, шептал что-то на ухо, ведь, кажется, Бойл сегодня снова припозднились, да не было бы то дурным знаком, но… Увы, в этом статичном спокойствии их размеренного однообразия вовсе и не было никакой поэзии. Джессамина не танцевала.

Конечно, это не совсем правда. Следите за руками. Однажды жесткие от мозолей пальцы наконец переставали беспокоить длинные струны, музыка стихала, закуски кончались и даже винный погреб требовал обновления урожая с новыми датами. Голоса стихали, ладони в перчатках переставали взмывать в воздух в немом выражении и лица, извечно в Башне таки открытые, покидали высокие мраморные стены тронного зала. Уж тонкие девичьи кисти касались громоздких украшений, устало откладывая их на резные столешницы, и тогда Её Величество впервые за долгое время оказывалась одна в удушающе высокой каменной коробке своего названного дома.

Закрывались ставни. Запирались двери. Тяжелые засовы и совсем уж маленькие задвижки опускались, и тогда Башня превращалась в настоящую цитадель чужих тайн. Где-то королевский лекарь вновь пагубно флиртует с молодой гувернанткой. Где-то кухарка порывисто прячет в свой хлипкий сундук безделушку из китовой кости — она ещё не знает, что именно та служит причиной её ночных кошмаров. Где-то наследница трона разбивает свою неприлично дорогую игрушку, пряча многочисленные осколки под кровать, а после получает выговор от гувернантки, уж удачно скрывшейся с глаз Соколова. Где-то служанка прячет серебряную брошь в полах своей пыльной юбки, в надежде, что эта — уж точно последняя и поможет ей разобраться с долгами окончательно, хотя снова и снова влипает в новые.

Где-то императрица танцует с Лордом-Протектором.

Она никогда не танцевала на балах — не видел высший свет того, как Джессамина Колдуин выводила правильные и четкие композиции в три такта по мраморному полу тронного зала. Она танцевала на мягком ковру своей спальни, хотя и та уж казалась слишком маленькой для подобного деяния. Она танцевала в музыкальных комнатах, окончательно закрывая крышку фортепиано и двери с цветными стеклами. Она танцевала где-то в подсобке, считая секунды до прихода служанок — а после смеялась так звонко, что едва могла скрыть улыбку со своего лица. Она танцевала на пыльном чердаке «Песьей ямы», вырисовывая пируэты на скрипучих полах.

Когда казалось, что музыка стихла, жизнь остановилась и наступила ночь — она танцевала.

Но наступают странные времена, верно? Теперь уж императрица, хотя, наверное, сейчас уже бывшая, скрыв острые черты своего бледного лица за аккуратной черной маской, танцевала, потакая музыке, танцевала среди десятков людей вокруг, когда солнце ещё не зашло, а только мягко покатывалось к неровной черте горизонта, отмахиваясь от комплиментов и снова, что было неизменно, принимая бокал игристого из рук молодого официанта, отвлекала на себя внимание. И хотя, казалось, от ужасного провала их отделяло только несколько миллиметров аккуратно точеного металла на её лице, никто другой из лоялистов не мог вести себя в этой среде так же естественно, как она.

Джессамина молчала, как и прежде. И вероятно, если раньше в этом не было простой необходимости, и выразительные глаза раскрывали больше, чем она по привычке своей говорила вслух, сейчас и они были скрыты за тенью личины, а её высокий мелодичный голос, коим она когда-то раздавала приказы и подзывала к себе советников, мог бы стать узнаваемым среди многочисленных аристократов. И потому она молчала, и весь её образ ограничился аккуратным темным платьем и выражением, что уж было неуловимо, хотя Корво, смотрящий на неё из-за завесы лишь чуть иных плотных металлических пластин, временами был уверен и мог точно сказать, когда женщина улыбалась, когда хмурилась, какие речи отзывались в её душе спокойным простодушием, а на что бы она ответила, будь они хотя бы при немного других обстоятельствах — сейчас вынуждая их нервно поджимать губы.

Было в этом что-то ей привычное, до боли обычное и знакомое, и хотя на первый взгляд может почудиться, что ничего подобного вовсе никогда и не наблюдалось, но если лицо скрывает плотная вуаль, эмоций не видно, как и прежде: даже если казалось, что это вовсе и не так, подобная вуаль была всегда, неизменна и постоянна, хотя людьми вовсе и не замечалась — её роль играла плотная завеса натянутой улыбки и радушия, которое отражало лишь вид того, что окружающие императрицу люди были хоть сколько-нибудь не противны. Величайшая цена власти — отсутствие собственных чувств. Если императрица смеется, наклоняет голову в каком-то ином положении или хотя бы дает себе право повести бровями в такт словам, что она слышит, она дает этому оценку — а оценка, как известно, признак действия. Величайшей же мудростью правителя, является состояние в корне противоположное — бездействие.

Ведь если у тебя нет чувств, то ты неуязвим.

Вместе с этим богатым великолепием, обступившим женщину так внезапно и стремительно, пришло нечто, что она бы, вероятно, при любых иных обстоятельствах могла бы назвать своей душой, той её частью, что некогда так ярко пылала в огнях чужого внимания и так стремительно погасла сейчас. И хотя вся суть этого преображения, вдруг наделившего её внутренним светом, загоревшимся с новой силой, была вовсе и не в этом лживом гостеприимстве чопорных аристократов, что смеялись, танцевали и общались вокруг, обмениваясь друг с другом громким восторженным шепотом, с ними пришло нечто, о чем уж так много говорилось, но ничего в должной степени — его следовало бы назвать нетривиально, «призраком прошлого».