— Именно так! — наигранно возмущенно Эмили подняла острый маленький подбородок выше. — Ты знаешь, как мама волновалась? Ты сам говорил, что мы не должны заставлять маму волноваться, и сам же не следуешь своим правилам. Это совсем не годится.

— Виноват.

Каллиста — молодая девушка с вытянуты худым лицом — кажется, стала еще бледнее, чем обычно, даже если порой и казалось, что бледнее просто некуда. Застывши в дверном проеме, они лишь нервозно и сбивчиво перебирала в тонких, покрытых мозолями пальцах, свой фартук, что некогда, вероятно, был молочно-белого цвета, повторяя оттенок тонкой кожи её лица, но сейчас уже весь покрылся разводами: где-то масляными пятнами с явным почерком незамысловатой кухни паба, где-то многочисленными кляксами от чернил и красок — следы преступления маленькой принцессы, ибо за ними Эмили проводила добрую часть своего свободного времени, вырисовывая цветными пятнами жизнь: яркую и красочную, сцены, исчезнувшие из её простого бытия, оставшиеся лишь приятными воспоминаниями о далёком несбыточном прошлом; сцены, никогда не существовавшие, но оттого не менее прекрасные.

Принцесса, в самом деле, в своей новой гувернантке души не чаяла — она была моложе, мягче и гораздо добрее, чем все те учителя из Башни, кои за столь малые года ее жизни сменились в просто невозможном количестве — эта простая бедная девушка заставляла сердце юной наследницы трепетать и превосполняться всевозможными исключительно теплыми чувствами, даже если… На деле Эмили это почти не показывала.

— Ваше Величество, простите, простите, пожалуйста, — она опустила взгляд на пол, переводя сбившееся дыхание, — я правда пыталась остановить Леди Эмили, мы занимались мировой историей, но… — девушка бессильно вскинула руками. — Я приношу свои искренние извинения, я…

— Каллиста, — Джессамина мягко качнула головой в доброжелательном жесте, — все в порядке.

— Я, кажется, не вовремя?.. — Каллиста застенчиво шагнула в сторону выхода.

Бывшая императрица лишь как-то медленно, нехотя покачала головой. На её бледных губах играла улыбка — будто бы не к месту, это была та потаенная улыбка, полная совершенно разных эмоций и, в самом деле, нечитаемая, но губы ее дрожали и маленькие морщинки у уголков глаз совсем невольно разрезали светлую кожу. Она словно бы блуждала и размышляла, вместе с тем не выдавая никакого ответа, оставляя все свои мысли, возвышенную радость, глубокую тревогу и светлую печаль где-то там, в недоступных и потаенных уголках собственного сознания, напрочь скрытых от чужих глаз.

— Ты совершенно ни в чем не виновата, — женщина обняла дочь, что уже успела переключить свое внимание на мать. — Лучше скажи мне, пожалуйста, что там за шум?

Девушка — бегло, словно невзначай — обернулась за спину, к распахнутому окну, к веренице облаков и хрустальному солнцу, мягко и тягуче заливающему комнату своим холодным прозрачным светом, к мутным водам беспокойной реки и лодке, чей мотор уж давно затих, а железный борт впился неровными зубцами в мягкий пористый ил и песок берега. Мужчины, чьи лица было совсем уж трудно разглядеть с высоты чердака, что-то суетились внизу, да невпопад прикрикивали друг на друга, а в их неясных чертах были вполне узнаваемы знакомые фигуры — грузный и какой-то слишком широкий Хэвлок, прихрамывающий на одну ногу и все равно обгонявший вытянутого и прямого, как дощечка мостовой, Пендлтона, что в своей привычной манере все что-то говорил, говорил, и никто уж не улавливал, с чего он начал и на чем собирается закончить свою реплику, давно превратившуюся в монолог. Мартина видно не было, а вместе с тем и эти двое спешили уж слишком невнятно и сумбурно, чтобы выглядеть хоть сколько-нибудь естественно. Каллиста пожала плечами.

— Доктор Соколов пришел в себя, моя императрица, вероятно, вам известно… Не возьму ответственность судить, но придворный лекарь, говорят, личность крайне не сговорчивая.

Что-то в лице женщины переменилось.

11

Редкие холодные лучи солнца лениво просачивались сквозь стекло маленьких окон, затуманенных плотным слоем пыли, сажи и неаккуратных разводов, заботливо оставленных рукой Лидии и тряпками, пропитанными водой, грязной и мыльной, медленно и тягуче текущей по сотням каналов столицы. Технические помещения паба сейчас больше напоминали нечто, похожее на сарай, чем на что-то чрезвычайно громоздкое и благородное, груды металла и запаха хмеля, оставшиеся от пивоварни.

Порывистые и грубые крики мужчины отчетливо отбивались от них и отражались от высоких бетонных стен, нещадно поражая слух каждого, кто находился в комнате. А их, к счастью, или к сожалению, было немало.

Антон Соколов мог бы со всей собственной же гордостью называться человеком едва ли не самым эксцентричным из всех тех, кого бы вы могли встретить на улицах Дануолла и даже самой Башни — хотя там их, казалось бы, было вовсе немало, но королевский лекарь определенно опережал их всех.

Его темные, неряшливо растрепанные волосы уж давно покрылись неблагородными сединами, вельветовый грязно-зеленый костюм блеклого цвета сидит не так идеально, как в незапамятное «когда-то», да и подобный фасон давно вышел из моды, неумолимо вызывая у многочисленных аристократов свое настырное «фи», глубокие морщины изрезали хмурое, неприветливое лицо — он был едва тем человеком, с кем бы вы, вероятно, лишь впервые единично окинув взглядом на одном из светских вечеров, хотели бы завести беседу: во всем мужчина казался слишком резким, порывистым и несколько, даже, наверное, совершенно грубым — каждое его движение отзывалось какой-то тошнотворной дрожью в поджилках, а каждое слово откликалось болью в висках, отчего хотелось скорее заставить его промолчать — ровно с таким же успехом этому способствовал характер, едва ли дотягивающий, даже чтобы просто назваться недурным; однако глаза, темные и маленькие серебристые глаза, скрывшиеся за нависшими густыми бровями, все так же блестели острым умом.

Это был блеск, схожий, разве что, с переливами драгоценностей в императорской сокровищнице, которую ему, в самом деле, по долгу службы временами приходилось посещать — и тогда уж в нем отливало нечто, что можно было бы назвать бескорыстной завистью и безличной гордынею. Нечто чрезвычайно благородное. Нечто чрезвычайно уникальное. Вторую такую же ясность мысли вы едва ли смогли бы разыскать на всех Островах, но по счастливой случайности, и она оказался совсем рядом: в соседнем сарайчике из тонкого кирпича, неустанно строгающим дешёвый металл в поисках ключа к своему новому шедевру.

— Порой мне кажется, что наш заговор чем-то напоминает анекдот из сомнительной категории, — как-то кисло протянул Пендлтон, меря своими неравномерными шагами пыльную комнату — и каждый раз сбиваясь со счета, — заходят как-то в бар два гения, аристократ, смотритель, лодочник, адмирал, императорская семья…

— Анекдот затянулся, Тревор, — Хэвлок оставался неумолим, медленно закуривая трубку, набитую табаком спорного качества — Джессамина считала, что такой курить едва ли возможно, — а как известно, любая хорошая шутка должна вовремя закончиться.

— Знать бы только, закончится ли она смешно.

Уголки губ мужчины дрогнули.

Женщине показалось, что эта история перестает иметь комические оттенки.

Сознание сжималось в окружении коробок и запаха отсыревшего дерева, высоких мужских спин перед её глазами, острого запаха чистого пота; оно проседало под низкой, давящей металлической крышей, напрочь проржавевшей, с методичными покапываниями срывающихся вниз дождевых бусин — маленьких, но оттого не менее промерзлых.

Она слышала шепот. Сбивчивый, хаотичный, смешанный с громким дыханием, кашлем и запахом дыма. Она слышала крики. Ругательства, срывающиеся с тонких губ: Соколов немощно ударял иссохшей, но, кажется, не потерявшей своих сил рукой по решетке технического помещения, что некогда служила лишь ограждением — сейчас же стала его персональной темницей. Он ударял ногой, временами плевался в пол и снова, и снова, с завидной уверенностью хмурил брови и вскрикивал: «Если вы, сукины дети, думаете, что хоть что-то сможете узнать от меня — то хер вам!»