— Пожалуйста, ты правда думаешь, что я хочу услышать от тебя именно эти слова, после всего того, что с тобой произошло? Серьезно? — она тяжко вздохнула и улыбка сошла с лица протектора. Этот взгляд. Холодный, резкий, встревоженный — она его не обвиняла, и голос её, мелодичный и бархатный, звучал без упрека, но он выражал гораздо больше, чем она сама привыкла говорить. Невидимый почерк, слова, прописанные между строчек нечитаемого текста, хватало только на секунду поднять глаза, чтобы Корво пожалел о своем чрезмерном простодушии. Она волнуется. Волнение это было дороже золота, хотя так неприятно к сердцу. Мужчина взял её ладонь и виновато опустил взгляд, мягко и медленно поглаживая тыльную часть своими сухими, шероховатыми, изношенными неровностям дануоллских крыш пальцами.

— Прости, я… — Корво поджал бледные губы. — Это было глупо с моей стороны.

— То, что ты сказал, или то, как ты оказался весь в бинтах?

— Пожалуй, и то, и то, — мужчина слабо улыбнулся.

— Даже знать не хочу, — Джессамина чуть прикрыла глаза рукой, опираясь на жесткую спинку стула у его кровати. Не сказать, что в этих словах слышалась печаль, скорбь или какой-то кислый привкус разочарования, но была в голосе бывшей императрицы, глубоко спокойном, — усталость. Так она говорила всякий раз, когда слетали со стола с криками бумаги, когда в стену летели резные украшения массивного стола в императорском рабочем кабинете, когда на документы капали и шелковые подушки пропитывались слезами, а потом Джессамина смотрела куда-то вдаль и говорила себе что-то совсем тихо. И только она сама знала, что именно значили для неё эти слова. — Хэвлок не пожелал делиться этим со мной и, честно говоря, у меня нет сил снова прокручивать в голове все это. Если с тобой все будет хорошо, то это совсем не то, о чем бы мне хотелось говорить.

— Хэвлок был там, так? — брови Корво легко, невольно дернулись. Интересно же сложились обстоятельства, что престарелый адмирал так некстати вовремя оказался в той густой тени позади, как выяснилось, вражеского плеча.

— Был, точно был, — Джессамина неуверенно качнула головой. — А не должен?

— Не уверен, — мужчина нахмурился и тут же попробовал чуть привстать, невольно скривившись от резко подступившей к горлу тошноты — голова кружилась. Его взгляд вдруг зацепился за туман где-то за окном, за солнце, тускло просвечивающее сквозь серую занавесь облаков, и в сознании с каждой секундой на перебой всплывало все больше мыслей — как же до ужаса стыдно было смотреть в эти голубые, светлые глаза, глядевшие на него с таким глубоким чувством, с искренним беспокойством, и знать, насколько же глупо все это получилось. Главный грех лоялистов в чрезмерной вере в себя, верно? И чем же должна окупиться эта вера? — Я виноват, я ужасно виноват перед тобой, и мне кажется, что эту вину я искупить никогда не смогу, однако я бы хотел, чтобы ты знала — ни одному из тех людей, что умерли сегодня, я зла не желал, и все вспоминал те слова, что ты говорила когда-то, и вовсе всем тем, что произошло, не горжусь, — наконец Корво потупил взгляд, переводя сбивчивое дыхание. — Мне жаль.

— Много погибло, да? — голос Джессамины дрогнул. Корво не ответил — не знал, что ему сказать. — Пожалуйста, не вини себя в том, что происходит. Эти люди — не лучше чумы на улицах. Они ровно так же вырезают своих и скидывают их трупы в водостоки. Они были мертвы и совсем нищи духовно, — женщина повела плечами. — Мы все знали, что вернуться будет нелегко, и хотя я никогда не думала, что скажу такое — приходится чем-то жертвовать. Нам остается лишь надеяться, что все это будет не зря, — она вздохнула. — Но… Смотрители. Ты не должен думать, что даже такая великая ценность, как душа, их душа должна заставлять тебя чувствовать себя лишь просто убийцей.

Они замолчали.

— Знаешь, даже если ничего не получится, — мужчина не поднимал взгляд. Не мог, — мы ограбим какой-нибудь банк, сядем на ближайший паром и рванем в Карнаку, как ты всегда и хотела. Я буду работать на лесозаготовках, а ты ходить в цветастых платьях и продавать фрукты.

— Ты знаешь, я не люблю платья.

— Это исключительно для антуража.

Горькая ухмылка проползла по лицу бывшей императрицы, и Корво показалось, что роса, осевшая на длинных черных ресницах, уже была готова сорваться и удариться мелким осколками о жесткие простыни их кровати. И хотя она не плакала и не кричала, в этой тишине, скрашиваемой лишь той болезненно искривленной полосой губ, затаилась глубокая печаль, настолько далеко вошедшая в душу, что кажется, ставшая её частью. Только и надо было, что лишь, кажется, мимолетом взглянуть на Джессамину, чтобы понять: она была соткана из чистой скорби, из лунного света и грусти в каждой ноте нескладных песен, что то и дело доносились за окном, таившаяся в каждом кирпичике старого здания, в каждом миллиметре прохладного влажного воздуха, спрятавшая свою душу так далеко, что Корво уж не был уверен, осталась ли та душа такой же, какой она ему помнилась.

И он вдруг поймал себя на этой мысли — секундной. Джессамина была во всем, на каждой улице и переулке, в каждом ударе его сердца и, как ему вдруг показалось, в каждом ударе сердец всех тех бедных горожан, что каждый день приходят домой и плотно закрываю ставни — лишь бы только скрыться от окружающего их смрада неблагополучия. Он видел её там. Он видел её изображения на стенах, выгравированные черной плотной краской, он слышал её имя в чужих разговорах и читал в заголовках газет, что неумолимо вспоминали о женщине, покинувшей этот мир слишком рано и слишком глупо. И как все думали — от его руки. Он убил надежду, он обрек этот город, вероятно, всю империю на гибель — медленную и беспощадную и словно бы каждый это понимал, но никто не говорил вслух, и лишь снова обмениваясь встревоженными мыслями приходили к одной — вместе с ней погиб последний луч света.

Вдруг Корво поймал себя на этой мысли и остановился на ней. Он вдруг понял, что она скажет, и понял, что как бы ни хотел думать иначе, согласен с этим.

— И все же, — Джессамина натянуто улыбнулась, — ты знаешь, подобный расклад просто невозможен.

Да, милая. Невозможен.

Корво наклонил голову и, вероятно, ему бы еще хотелось многое сказать: о том, что он идиот, попытавшийся сыграть в героя, о том, что как-то странно часто слышит чужой голос в своей голове, о том, что его сердце разрывается от мысли, что им с Эмили приходится все это переживать, и что он, как бы ни хотел, не может понять, какими же силами ему помочь. Как он клялся защищать их, и как дурно у него это получается. И только, казалось, его губы дрогнули, и он словно бы начал что-то говорить, а слова непослушно застыли, не успев обрести свою свободу в этом холодном пространстве — среди прочих не по случаю громких звуков, в неясной композиции доносившихся с заднего двора, заскрипели половицы, с размахом ударилась дверь о металлический подоконник, и маленькая девочка десяти лет оказалась на его груди, крепко обнимая мужчину. Корво показалось, что Эмили гораздо тяжелее, чем обычно, но тяжести он этой едва не почувствовал.

— Папа! — вскликнула она не по случаю громко — или это Корво вдруг услышал звонкое эхо странно радушного обращения? Что-то в его груди вдруг пропустило несколько ударов, предательски сжимаясь в непозволительно теплом чувстве. — Ты очнулся! Очнулся, очнулся! Я же говорила, что он очнется! — принцесса быстро посмотрела на мать и снова крепче обняла отца. — Тебе вовсе нельзя умирать, ты знаешь? Обещай, что больше не будешь так делать!

— Простите, моя юная императрица, — мужчина качнул головой, насколько мог, улыбнулся и поднес к губам маленькую холодную ладошку девочки. — Это непозволительная оплошность с моей стороны.