Сколько ни прячь тела в вентиляцию, а смотрителей меньше будто бы и не становилось. Да, ряды верующих определенно пополнились за эти полгода. Из всех тех изменений, настигнувших Дануолл, это было одно из тех, что вовсе не радовало.

Почти что беззвучно спустившись вниз, Корво открыл окно — и то предательски скрипнуло. Тяжелые шаги раздались за спиной, мужчина успел проскользнуть внутрь, едва на падая на краю почти что, как ему показалось на мгновение, целого обрыва. Балансируя на внешних выступах здания, расстояние до земли, казалось, словно бы увеличивалось в разы, и все те, кто ходил там, внизу, отбрасывая длинные тени от холодных уличных фонарей, все казались лишь незначительными фигурами под его ногами. Даже крупная каменная статуя Берроуза во внутреннем дворе казалась намного меньше, чем у самых её ног, где Корво успел проскользнуть всего меньше часа назад. Оконная рама снова скрипнула и протектор тяжело выдохнул. Сердце глухо и громко отсчитывало удары в висках. И он не был уверен, что причиной тому послужил только смотритель с предательски хорошим слухом.

Город простирался у самых ног, однотипные черепичные крыши домов поблескивали в свете ярких ламп и совсем уж тусклой луны на их фоне, но Корво, как бы ни силился, не находил в себе желания смотреть на них — он поднял глаза вверх, выше и обнаружил звезды, медленно, с довольно незавидной периодичностью выплывающие из-за темных облаков. Они сверкали, словно бриллианты, рассыпанные по ткани, отливали светом словно бы тысячи огней в миллиардах километров… Они всегда были одинаковыми, постоянными, среди них не вспыхивали молодые и не загорались сверхновые, небосвод не двигался вместе с Землей и мужчина стоял там, балансируя на краю чужого штаба, в нескольких шагах от того, чтобы убить очередного человека, прижимаясь спиной к холодному камню и смотрел на звезды, такие же, как и годами ранее, такие же, как и в Карнаке, такие же, как и с крыши его старого дома…

Да, когда Корво сидел на крыше Башни с Джессаминой, все определенно казалось не таким, как сейчас.

Как бы хотелось просто сидеть наверху своего дома и встречать рассвет за бутылкой хорошего игристого вина… Как они всегда делали на её день рождения. Как в те немногие секунды, когда он вдруг понимал, как был бесконечно счастлив.

Тогда солнце освещало Дануолл, мягко подкрадываясь своими теплыми лучами, тихо касаясь вытянутыми пальцами города, погружая его в свое благосклонное, яркое сияние и красными, красочными бликами откликалось на лице его любимой, отчего палитра казалась еще сочнее, еще приятнее глазу… Тогда желание жизнь и теплое, такое родное и ни с чем не сравнимое чувство любви переполняло его.

Теперь же прожектора слепили в глаза, своим белым, холодным светом, в коем растворялось, исчезало, казалось, все вокруг. Тени виделись слишком насыщенными, словно мазками чистого черного на этой невзрачной палитре, они покрывали собой метры вокруг и будто бы не давали свету и вовсе проникнуть на территорию Аббатства; и ночная тьма густела где-то вдали. Ночь пахла газом. Ночь пахла горем. Ночь пахла холодом и отчаянием. Ему казалось, что он слышал пронзительные крики, однако снова и снова Корво погружался в удушающую, звенящую тишину, лишь изредка нарушаемую грохотом разгружаемых экипажей. Поставка оружия не прекращалась ни на минуту.

Смотритель Кемпбелл вписывался в своим владения удивительно органично — словно хищный зверь он рыскал по собственному же кабинету, хаотично и при том в каком-то известном только ему самому порядке расставляя вещи, касаясь всего вокруг, он успевал отдавать приказы новоприбывшим, выставлять графины, стаканы под другим углом, менять их местами, выбирать, какого же года выдержки спиртное ему выпить сегодня. Время от времени он прерывался и писал что-то в своем уж слишком нашумевшем дневнике, а после, воровато оглядываясь, снова прятал его куда-то к сердцу.

Все в Корво замерло и ненавистная мышца в груди словно бы предательски пропустила удар, когда наконец, сквозь несколько мутное стекло, он увидел свою цель. Это было несравнимое, слишком чуткое онемение, возникающее лишь тогда, когда ты готовишься сделать шаг в окутывающую, неизвестную бездну, зная, что от одного только этого движения изменится так многое, что стоит только шагнуть — и за спиной останется целая бесконечность, нечто несоизмеримо значимое, а ноги словно бы тебя не слушаются, и голова, все те тысячи мыслей, мучающие уж столько месяцев, вдруг покидают тебя, и все становится… Прошлым. В одну секунду каждое из событий словно отступает назад, в пустоту, уходят на второй и третий план его разума, теряя собственную же значимость. Все становится неважным. Мыслей нет и чувства не разгораются в груди, есть только холод ночи и руки, сами заряжающие арбалет, сами наводящие прицел, сами выстреливающие… Корво порывисто вздохнул, ослабляя легкую дрожь, и тонкий свист арбалетного болта пронзил слух, словно бы залп тысячи огнестрельных орудий то был, а не единственный выстрел в ночной тишине.

Алая кровь разлилась по не менее красному мундиру, пропитывая своей теплой жидкостью дорогую ткань. Знаменитый дневник покинул обитель у груди своего хозяева, и яд в маленьком флакончике у кармашка идеально пошитых брюк не будет сегодня преподнесен капитану Карноу. Предательский ход был прерван не менее предательским ударом в спину со стороны человека, которого Кемпбелл знал лично и которому, как и многие, никогда не доверял. Какая ирония.

Время бежать.

И Корво побежал, он скользил тенью по мокрым крышам, чья несмываемая пыль превратилась в разводы грязи, снова впиваясь подушечками пальцев в острые края черепицы, снова отталкиваясь грубой подошвой от обветшалых внешних строений и строительных лесов, а мысль лишь одна — беги.

Сердце глухо стучало в груди, отсчитывая удары один за другим, и счет этот ускорялся с едва уловимой сознанием прогрессией, качая литры крови в висках, заглушая всякие возможные мысли, ибо все оставалось неважным. Исчезло все, стерлось, смазалось в неясную композицию, буйность образов и красок играла совершенно себе не на пользу, и тогда существовали лишь крыши зданий, лишь боль в груди, лишь вой сирен. Секунды, секунды и они обнаружат пропажу. Пару часов, хотя, может быть, с оконной перегородкой смотрители бы и быстро справились, и по всей Империи разнесется новость об убийстве Верховного смотрителя. И Корво не должен оказаться в пределах досягаемости.

Беги.

Боль в груди, словно прутья, вонзенные между ребер, никак не затихала, но и она вскоре перестала иметь должное для самой себя значение, воздуха не хватало — слишком холодный, слишком влажный, слишком давно напрочь пропитанный ядовитом дымом от сотен жироварен, он словно бы становился маслянистым и сальным, оседая этим жиром на коже, въедаясь в стенки легких; он словно отягощал, заставлял двигаться медленнее, но в то же время его недостаток подстегивал вновь поднимать ноги, вновь карабкаться наверх, находить в себе давно иссякшие силы и бежать, бежать…

Мир растворился в тот миг, когда ночную тишину разрезал свист болта, и темные небеса пронзил свет сотен прожекторов, когда поднялась тревога, когда застучали сотни ботинок по скрипучим, но отполированным половицам, когда оружие достали из коробок, а Корво, подстегиваемый гулом собственной крови в висках, уж давно скрылся где-то среди ветвистых и узких улочек Дануолла, вновь перелетая с одной крыши на другую, мысленно возвращаясь к тому, что упасть — слишком глупая и бесчестная смерть для человека, от которого зависит так многое.