Бывший смотритель поднял голову на тихую, и все же отчетливую речь новоприбывших — насколько это возможно — и уголки его пересохших губ дрогнули.

— Поверьте мне, его честное имя уж давно перестало быть таковым и правдивой клеветы вовсе не боится, — Мартин проследил за движением рук столь знакомого незнакомца — Корво с металлическим звоном достал украденную связку ключей. — Сдается мне, наши старания были не зря, а, Фарли?

— И ты даже не удивишься и не упадешь на колени в благодарность за столь благородное спасение?

— Если бы я был удивлен, адмирал, я бы не вложил все свои силы, карьеру и репутацию в спасение этого человека. Любимчик Её Величества стал её любимчиком совершенно не зря, я полагаю.

— Весьма польщен, — Корво сдержанно ухмыльнулся и на этих словах кандалы их союзника спали.

Потирая ноющие запястья и разминаю затекшую шею, мужчина встал, протягивая ему руку для рукопожатия.

— Тиг Мартин, бывший смотритель, к вашим услугам.

— Боюсь, мы не в тех обстоятельствах, чтобы называть свои полные имена, — Корво с силой пожал его руку, — и все же, я думаю, вы уже знаете, с кем имеете дело.

— Да, — задумчиво протянул собеседник, — да, как вы видите, я уж в курсе происходящих событий. Приятно наконец увидеть… — на секунду Мартин замолчал, останавливая взгляд на маске. — Вас вживую.

Была в Тиге искра, искра военного, необъяснимая для всех тех, кто с ней не сталкивался — с большим рвением, с изнывающими мышцами и совсем ослабшим духом, он все же упорно отказывался покидать поле битвы. И все же, Корво был настойчивее. Они и Хэвлок скрылись с его глаз, бросив последний и все-таки благодарный взгляд в сторону нового знакомого.

Он показался мужчине человеком куда более приятным, чем адмирал. Все же доверять ему не хотелось, но и не было в нем ничего достаточно отталкивающего. Протектор поправил капюшон, сильнее покрывая свое и без того закрытое неузнаваемое лицо густой тенью, он медленно провернул ключ черного хода, аккуратно ступая на каменный пол. У них нет шанса на вторую ошибку.

***

Маски смотрителей, превращавшие лица каждого из них в безликие и, как Корво всегда казалось, уродливые нечеловеческие морды, отливали в ярком свете фонарей золотистым металлическим блеском. Их там несколько. Да, точно, не меньше трех, а может и больше.

Мужчина, мягко пружиня, спрыгнул на ящик — их тут было много, кажется, не с один десяток и даже не с одну сотню. Аббатство постоянно закупало и принимало к себе огромные блоки оружия и нового снаряжения — новый «правитель» (если без болезненного укора совести язык хоть кого-то повернется назвать так диктатора, кроваво занявшего трон) не скупился на спонсирование одного из основных рычагов собственного давления. Да, вероятно, Берроуза никак нельзя было назвать гуманистом. Однако, стоит отдать ему должное, он точно никогда не был глуп.

В самом деле, все здесь дышало… Берроузом. Все здесь дышало тюрьмой. Смертью. Этот четкий, ни с чем не спутываемый смрад несся шлейфом от каждой капли крови на его руках, от каждого нового противника, обездвиженного, бездыханного, затянутого за эти коробки, от каждого тела, скинутого в вентиляционные проходы. В вентиляции было особо тяжело. Темно, душно, тесно, эти узкие металлические стены насквозь пропахли сыростью и грязью, они словно бы сжимались, смыкались под его головой, и Корво снова и снова невольно вспоминал Колдридж. Он снова и снова мысленно возвращался в свою камеру с темными стенами и неровным полом, и сердце отчего-то начинало биться чаще, лихорадочнее, оно словно бы пропускало удары в своем хаотичном, паническом угаре и мужчина будто в очередной раз чувствовал докрасна раскаленный металл на своем теле, эти иглы снова прожигали плоть и тонкий слой кожи начинал пузыриться, оставляя неровные, болезненные шрамы… Чужого подери, нет.

Корво выстрелил в пол, привлекая внимание противников, а после поочередно устранил каждого из них, мысленно прослеживая движение, даже мимолетную дрожь каждой части своего тела — ровно то же самое он делал в тот злополучный день, всего лишь в нескольких часах от своей казни. Он должен был умереть. Он должен был быть казнен там, публично, лишенный всякой чести и доброго имени, за преступление, которого не то, что не совершал — даже думать о подобном не мог. Даже самый страшный и невыносимый кошмар не преподносил ему подобных сюжетов. От одной этой мысли становилось трудно дышать, воздуха не хватало и начинала болезненно кружиться голова. Убить Джессамину?.. Как кто-то может хотя бы на мгновение предположить подобное?..

Он должен был умереть и вот теперь он сам сеет смерть в маске, странно напоминающей человеческий череп. Корво слышал чужие голоса: простые переговоры о том, что смотрители ели на завтрак, какие планы имеют на выходные и что же именно Кемпбелл сказал за очередным собранием, что так не понравилось всем остальным — и в то же мгновение прятался за стеной, после стремительно разрывая арбалетными снарядами чужие артерии, он чувствовал кровь на своих руках, липкую и горячую чужую кровь, будто бы сама жизнь покидала этих людей вместе с нею.

Чувство глубокой, но притупленной вины никак не покидало его. Оно было несравнимо с той виной, какую испытывают дети, совершившие неправильный поступок перед лицом матери, и даже никак не могло стоять ряжом с тем ядовитым стыдом, что можно было испытать при совершенном предателстве дорогих нам людей, нет, все то, что могло казаться худшей формой этого чувства, все меркло в сравнении с тем, что Корво испытывал сейчас. Глубинное, какое-то исключительно естественное, заключенное в собственной плоти и костях чувство, которое можно было бы назвать «грехом». Он ощущался металлом не на коже, но в груди.

В «Кошке» Корво не знал тех, кто пал по его воле. Здесь же он не видел даже лиц, не имел возможности заглянуть в медленно стекленеющие глаза перед смертью, оказать последнюю услугу, выстелить милостью ускользающих из потока мироздания душ, все то, что было принято делать в «честном» бою среди «благородных» господ Корво не мог. Да и разве было ли в этом хоть что-то честное?.. Можно ли было его назвать «благородным»? Какая чушь, горькая ухмылка проползла по лицу мужчины. Едва ли.

Да, разве что что-то совершенно в корне неправильное. Тянущее чувство под сердцем не покидало его, нарушая покой, будто бы медленно выгрызая изнутри тонкими линиями маленьких, но очень острых зубов. Маски, они… Меняли слишком многое. Они скрывали лицо и, не имея возможности узнать, хотя бы заглянуть в глаза, в самую суть оппонента, люди менялись. Порой так привыкаешь к постоянной металлической пластине, что забываешь контролировать собственную гамму чувств, а это уж никак не могло быть простительным.

Порой, так долго нося маску, забываешь о том, кто же был под ней — она срасталась с кожей и будто бы становилась продолжением и дополнением своего носители. Его не узнают, и люди эти словно бы смотрели на него, но не видели, и оттого наносить очередной смертельный удар было странно проще. Не «Корво Аттано» убил этого человека. Этот человек пал под гнетом таинственного незнакомца, спрыгнувшего с соседнего карниза и утром в газетах напишут лишь об этом самом незнакомце, личность которого оставалась за кулисами, вне пределов театра. Корво словно бы забывал, кто был этим самым незнакомцем.

Он сам.

Стены канцелярии Верховного смотрителя величественно возвышались над головой. Вероятно, при любых других обстоятельствах, Корво мог бы достаточно много рассказать и заметить, насколько не по случаю богато была убрала обитель религиозных фанатиков — со всеми своими отполированными паркетами, длинными красными коврами, метровыми гобеленами из тяжелой дорогой ткани и хрустальными люстрами под потолком; однако с высоты верхнего карниза все это смотрелось совершенно не так впечатляюще, как со стороны простого посетителя. Да и внимание протектора занимали совершенно иные вещи, взгляд цепляли вовсе не богато украшенные полотна и даже не блеск дерева под ногами смотрителей, нет — их там несколько, точно несколько, не меньше шести и один отошел за угол, кажется, только это имело значение; черными глазами он прослеживал траекторию движения противников и словно бы отсчитывал их шаги, тихо повторяя про себя, восстанавливая в памяти схему здания, прямые и четкие линии в обозначении стен, неровные и быстрые, зачеркнутые и замазанные пометки Пендлтона, его комментарии, данные по делу, но как-то сумбурно и невпопад… Корво жадно запоминал все, а ощущение того, насколько же все это бессмысленно, никак его не покидало. То и дело возникали комнаты, не отмеченные на картах, стены, воздвигнутые будто бы уже после, и люди, так некстати выходящие из помещений, которые должны были быть пустыми.