Корво, очевидно, зря никогда не верил в серконосские сказки — все эти пожилые дамы, сошедшие с дороги здравомыслия шаманы и ворожейки, «разговаривающие» с духами, они заполнили Карнаку в свое время. Бывало, идешь по узкой улочке, бежишь вперед, за такими же мальчишками, быстрее, быстрее к морю, никак за ними не поспеваешь и спотыкаешься о камни мощеных переулков, а тебя хватают за руки, зазывают цветными бусами, украшениями из китовой кости, которую, конечно, все они доставали не самыми законными способами, дурманящими благовониями и многочисленными амулетами от всех бед и невзгод этой жизни. Старуха с иссохшими обветренными руками, вся слабая и маленькая, возьмет его ладошку, от чего становилось как-то щекотно, и начнет рассказывать Корво о его будущем — непременно светлом и радостном, таки стоящем несколько золотых монет.

Все они верили в Чужого.

Все они со взглядом, полным страха и надежды, рассказывали о том, кто смотрел на этот мир свысока, о том, кто вмещал в себя суть и истинную природу всего сущего. О том, кто был проклятием и благословением. О Бездне, где встретились лед и пламя, жизнь и смерть. Никто и никогда не видел Чужого в той форме, в форме не могучего левиафана, но человека, какой он представал лишь перед теми, кого считал достойным столь великого дара. И все в нем было обычно — светлая кожа, короткие темные волосы, совершенно простая наружность… И лишь глаза, черные, пустые глазницы отливали светом столь сторонним, что едва ли она могла быть подвержена достойному описанию. Мужчина не мог смотреть в них — и все ему казалось, что этот несуществующий взгляд сводит его с ума.

Корво никогда не верил и рассказам смотрителей — каждый из них презирал и ненавидел этих несчастных старух, но едва ли они в своей вере уступали друг другу. И часто ему, в самом деле, казалось, что смотрители верят в черноглазого бога едва ли не сильнее несчастных «еретиков» с островов. Они ходили там, по широким мостовым и совсем уж маленьким и нищим закоулкам, по коридорам Башни и домам бедняков, под карнизами и крышами главного здания Аббатства, под его ногами… Фанатики. Они кричали, зазывали, запугивали. Каждый из них отказался от всего, что имел, дабы служить «правде» — они врывались в дома простого люда и этот люд дрожал от страха, брат клеветал на брата и незаслуженно погибали все те, кто должен был жить. Они выжигали «скверну» из людских сердец, что бы им для этого не потребовалось, каждый из них вершил своим долгом бороться с проклятиями и сказками о том, кого неосторожные умы смели называть богом.

Они были и там, в Колдридж. Они прижимали к его коже раскаленный металл по приказам Берроуза. Они повторяли Семь Запретов, тихо и монотонно, как мантру, дабы защитить его грешную душу от зла, хотя Корво точно был уверен, что ни одна из их душ не была менее виновата перед законами мироздания. «Лживый язык, Лорд Аттано. Лживый язык подобен искре во рту, искра мала, да может сжечь дотла целые города. Лучше не проронить и слова за всю жизнь, чем извергнуть ложь, что будет гласом Чужого.»

«Признайтесь, Лорд Аттано. Признайтесь, вы убили императрицу.»

Он не признавался. Нет, никогда, он не смел произнести таких слов — ведь лживый язык великий грех, верно? Корво поджимал губы и сжимал зубы, ровно так же, как и сейчас, пропуская невротическое напряжение через каждую мышцу тела, он душил в своих руках очередного смотрителя, и тело тяжко обмякло, опускаясь на колени, скрываясь где-то там, за коробками, за высокими колоннами, медленно и верно редели ряды тех, кого Корво так слишком сильно презирал.

Убийства никогда не должны были стать чем-то личным.

Тиг Мартин, говорят, был одним из них — и при этом даже, пожалуй, одним из самых благородных и достойных людей из всех лоялистов. «Завидный стратег, даже, можно сказать, великий, я бы взяла его к себе в Башню, на помощь, если мы… Сможем все провернуть, — говорила Джессамина, тихо и невзрачно, покрытая мраком многочисленных одиноких вечеров на крыше чердака, когда лишь только единственный скромный огонек тусклой лампы танцевал на ее лице. — Церковник, он все говорил о святости запретов, да только я знаю, что груз его преступлений все равно отягощает. Если есть тот, кто способен рассмеяться в лицо Чужому, то это точно он.»

Он был в своем длинном черном мундире, грязном и рваном, рослый мужчина с вытянутым лицом, изрезанным многочисленными шрамами — Корво знал, что Мартин вовсе и не был слишком уж стар, однако лицо его покрывали глубокие морщины, возможно, напоминаниями о тяжких временах, им пережитых; он так совершенно не благородно склонил перед ним свою голову, закованный в кандалы. Да, вероятно, был в этом главный грех заговорщиков. Все они слишком сильно и неоправданно верили в себя.

В самом деле, судя по рассказам Джессамины и даже Хэвлока, вероятно, уверенность в собственных силах Мартина была вовсе и небезосновательной — он занимал высокие посты, чины и нес в себе эту совершенно особенную тень того, кого было принято называть человеком выдающимся. А все же, даже он потерпел крах. Вероятно, в этой игре проигравшим не оставался только проклятый Лорд Регент. И вот уж лучшие из них были схвачены и связаны у позорного столба в ожидании худшей своей участи.

Корво потребовалось преодолеть… некоторое расстояние — руки снова изнывали от мелких царапин и засохших капель чужой крови — хотя он уж и не был уверен в том, что она была только чужой; да, протектор бывал здесь раньше с многочисленными и различными политическими визитами, и Аббатство изменилось слишком уж сильно: сами стены словно бы стали прочнее и крупнее, они угрожающе возвышались над ним и скрывали в себе слишком много опасностей — тренированных, не по случаю свирепых служителей своей ложной веры, вооруженных солдат, с клинками, пистолетами, гранатами и чем-то, что они называли «шарманками». Он видел волкодавов, едва ли отличающихся от их хозяев — крупных бойцовых собак, с чьих губ и острых клыков, кажется, не переставала сочиться теплая людская кровь. Он видел металлические арки, пронизываемые электронным потоком, и с болью узнавал в них гениальную работу Соколова — человека достаточно достойного, чтобы не производить вещи уничтожающие, но, увы! Все здесь работало против людей. Лорд Регент работал против людей.

Отчего-то Корво вдруг почувствовал странную радость, что Джессамина не видела всего этого.

Он зажал перчаткой губы очередного противника, ударив по внутренней части колена, отчего тот упал, однако не перестал извиваться, напрягаясь и дергаясь, мужчине медленно перестало хватать кислорода, его лицо покраснело, а после приобрело уродливый синий оттенок. Глазницы закатились и он ослаб. Раздался выстрел и снаряд арбалета с тонким свистом, вылетевший откуда-то из-за дальних ящиков, впился в артерию смотрителя на другом конце площади. Путь был свободен.

— Тиг — достойный человек, уж поверьте мне. Вы не пожалеете, что мы тратим на него свое время и силы, — Хэвлок качнул головой в сторону старого знакомого.

— Поверьте, я в этом не сомневаюсь. Как только мы освободим его, вашей задачей, адмирал, будет отвести его к Самуэлю, я же разберусь с Кемпбеллом. Ваша помощь мне не потребуется.

— Вы слишком самонадеянны, я говорил вам об этом.

— Последняя наша вылазка показала, что вы тоже, Фарли, — если бы мужчина мог видеть лицо своего собеседника, то заметил бы, как черные брови скептически дернулись на лице южанина.

— Уж не простите вы мне эту одну оплошность?

— Чтобы простить, адмирал, нужно держать обиду. Я обид не держу, однако теперь знаю, что вы не во всем можете быть полезны и даете слишком уж рискованные для нас промахи. Видели, сколько стражи осталось позади? Они усиливают её от новостей о том, что в «Золотую кошку» ворвалось двое неивестных. Поверьте, это совсем не играет нам на руку. Поберегите свое честное имя и просто не вмешивайтесь.