Пьеро стоял в стороне, наводя на приближающихся союзников одну из его новых увеличительных линз, и словно бы даже что-то видел, приветственно махая рукой. Сесилия громко, нескромно рассмеялась, болтая с Джессаминой, та тоже ярко улыбнулась в ответ, но стоило только императрице бросить беглый взгляд на реку, как тут же она вся поникла. В выражении её отразилось подобие ужаса и своеобразного страха, в смешении с трепетным ожиданием и совершенно невообразимой радостью от долгожданной встречи. Однако протискиваться не пришлось — все и без того уступчиво подавали ей руки, давая пройти вперед, опускали голову и сами делали несколько шагов в сторону, дабы только убедиться, что Её Величество имеет достаточно хороший обзор на медленно приближающуюся лодку. Для неё это возвращение значило гораздо больше, чем для кого бы то ни было.

Борта качнулись, остановившись у вязкого, пологого берега. Эмили подняла глаза.

— Мама? — она словно бы нахмурилась, но тут же искренне улыбнулась, в мгновение вскакивая с места — в чертах незнакомой женщины с впалыми глазами и слишком яркой тенью скул, вдруг заметила ту, о ком даже и думать боялась. — Мама! — принцесса посмотрела на Корво, а тот лишь кратко кивнул. «Да, это она, — мама. Джессамина.»

— Почему ты не сказал мне?

— Хотел устроить тебе сюрприз, ласточка, — он натянуто улыбнулся и потрепал её по волосам. — Ну, беги же. Она долго этого ждала.

И Эмили побежала, почти что споткнулась о борт их скромного корабля и едва ли не угодила носком туфелек в холодную речную воду, но тут же оказалась в крепких объятиях матери. И все вдруг стало так неважно.

Горячие слезы предательски потекли по исхудавшим щекам императрицы, она так крепко обнимала, прижимая к себе дочь, закрывала глаза и мелкая дрожь прошлась по её рукам, по всему существу, пробирая до самой сути, не давая свободно вдохнуть — жива. Эмили жива. Джессамина почти что бессильно рухнула на сырую землю, так ярко, так светло улыбаясь, слабо смеясь и порывисто стирая слезы, лишь бы Эмили их не увидела — хотя, она, конечно, знала, что от дочери вообще сложно что укрыть, Джессамине не хотелось знать, что она видела её такой — и тихо покачиваясь из стороны в сторону. Джесс не отпускала её.

— Почему ты подстригла волосы? — Эмили слабо наклонила голову вбок, пытаясь усвоить, привыкнуть к новому образу матери, а он, в самом деле, вовсе и не был ей чужд — для девочки, даже в самые темные времена, её черты оставались столь милым для сердцем спасением, чем-то столь личным и теплым, что хватало одного только взгляда, одного факта того, что она где-то рядом, как на душе как-то невольно воцарялось спокойствие.

— Хотела быть похожей на тебя, солнце, — Джессамина улыбнулась ярче, заглядывая в глаза дочери. Такие знакомые, такие родные глаза. — Ты же у меня такая сильная и храбрая!

— Они дурно пахнут. Ты снова курила эти противные сигареты, да? Ты же обещала бросить, — девочка нахмурилась.

— Извини, извини, дорогая, да… Да, конечно, я помню, обещала. Ты простишь мне такую оплошность?

— Конечно, мам, — и Эмили только сильнее обняла её.

Это были объятия совершенно особенные, Джессамина прижимала к себе дочь, едва ли не стискивая её до потери дыхания, — ее и собственного — закрывала глаза и едва ли находила в себе силы говорить что-либо еще. Ей многое хотелось сказать — как слишком сильно она переживала, как считала дни, часы и минуты, не понимая, куда деть свою неспокойную душу, изнывающую от тоски и тревоги, как сильно она любит свою маленькую принцессу, что Эмили, должно быть, самая настоящая храбрая девочка, и не такая, как в приключенческих книгах, что Джесс сама читала ей перед сном, вовсе нет — в жизни, этой суровой и холодной, настоящей жизни она оставалась настолько же смелой. Только сил никак не находила. А в них и не было нужды, настолько значимы были те объятия.

Иногда Корво охватывало детское, воодушевленное волнение, стоило только подумать о том, как Джесс обвивала руками его шею и тихо-тихо прижимала к себе к самому сердцу. Тогда казалось, что обнимает она вовсе не только руками, но и всем своим существом, и каждая частичка его тела была окутала спасительным, совершенно нежным, родным и неописуемым теплом. Должно быть, Эмили чувствовала то же самое, нечто волнительное и успокаивающее, ибо Джессамина всегда обнимала так, как не умел никто другой — тогда душа разливалась, таяла, и мир становился тягуче-безграничным, и когда он вроде бы был своим и одновременно ничьим, и вместе с тем чувствовал себя всецело собой. Ибо и она всегда непременно видела в Корво того неизвестного ему самому «себя», от которого вдруг становилось невообразимо, так вдохновленно и трепетно радостно.

— Спасибо, — прошептала она неуверенно, смотря ему в глаза, так, что Корво показалось, что больше ему ничего в жизни и не нужно — только бы смотреть на нее и слышать это одно-единственное слово благодарности, которое не несло в себе ничего, но так слишком много одновременно.

При виде их солнечных улыбок, при виде столь долгожданной встречи, каждый, вероятно, испытывал в груди этот непередаваемый, во многом особенный трепет. Однако для Корво же это чувство было несколько иным и имело природу совершенно уникальную — он вдруг почувствовал себя так, как не чувствовал слишком долгое время. Оно проникало под кожу и приятным теплом разливалось в груди, так чуждо, так странно, мужчина не ощущал этого так долго, и вдруг был совершенно обезоружен. Уголки губ предательски дрогнули.

Он вдруг понял, что вернулся домой.

И для этого даже не нужен был шелк, бархат и дорогие вина, к которым Корво уж успел привыкнуть за последние двадцать лет, нет, вовсе нет. Они хоть и были приятным дополнением к и без того слишком ценной картине, не являлись основной её составляющей. Честно говоря, мужчина даже не скучал по всей той роскоши. Она перестала иметь всякий вес в его глазах.

«Дом» — это место совершенно особенное и на другие места не похожее. Вряд ли вы бы смогли назвать своим домом то пространство, где ночуете, вряд ли вы сможете описать его лишь цветом подушек, узором на стенах или материалом ковра. Возможно, у вас даже нет этого узора и пол предательски холодный зимой, а оно все равно непременно отзывается в вашей душе чем-то особенным, а чем именно?.. Вряд ли кто-то сможет точно ответить на этот вопрос.

И все же, этот мистический и неуловимый «дом» нужен каждому. Потому что без людей, которых мы любим больше всего, мы все равно будем чувствовать себя одиноко.

Говорят, это место, где сердце спокойно. То место, где эта ненавистная мышца в груди вдруг обретала тихий, смиренный ритм, и стук её повторял изгибы всего окружающего, пел в унисон невидимой мелодии и не имел необходимости сбиваться с когда-то давно предначертанного для него пути, словно бы по нотам, по тонким струнам, играя мелодию, самую что ни на есть приятную.

Сердце Корво же навеки было отдано двум прекрасным женщинам — оно улыбалось и плакало вместе с ними, каждая их слезинка отражалась на душе кровавыми, болезненными каплями на ноющих ранах, каждая высокая нота восторженного смеха же заставляла вдруг поверить в красоту этого страшно уродливого мира и самому невольно улыбнуться, обретая все то, что нельзя было ни купить ни за какое золото, ни выиграть ни на каких состязаниях. Душа наполнялась светом.

И вот они были счастливы.

— Знаете, Корво, вы… Проделали хорошую работу. Я думаю, нам всем однажды воздастся, — сухая и тощая рука Пендлтона вдруг оказалась на его плече, нарушая установившуюся, слишком тонкую душевную гармонию, и мужчина вздрогнул, как-то слишком резко оборачиваясь. — Ну что вы, что вы! Это всего лишь я, ваш скромный слуга. Пойдемте, оставим их, я думаю, нам есть, что обсудить… — Тревор как-то вольно повел мужчину в сторону паба, а Корво и не сопротивлялся — лишь бросил беглый, последний взгляд на оставшихся позади членов его семьи. Что ж. Он привык оставаться в стороне. А они улыбались и этого было достаточно. — Позвольте задать нескромный и, возможно, несколько вульгарный вопрос…