Каждый шаг отзывался сознании приглушенной болью, каждый скрип заставлял все внутри замирать. Корво никогда не боялся за свою жизнь, отнюдь нет, едва ли хоть кто-то здесь представлял для него достаточно достойную конкуренцию. Однако мысль о том, что будет с Эмили, если они поднимут тревогу, заставляла его крепче сжимать в руках рукоять клинка. Он вновь подкрался, аккуратно ступая и выверяя каждый свой шаг и, одной рукой сильнее сжимая горло очередного противника, а второй закрывая ему рот, дабы тот не успел издать ни звука, оттащил его в сторону, за вычурную занавеску. Это стало чем-то столь обычным, столь монотонным, постоянным и столь простым движением. Корво не видел ни лиц, ни взгляда, не знал, кто все эти люди, не знал, что таится за военной формой. А он, конечно, лучше остальных помнил и понимал, что за формой всегда таится в первую очередь личность, плохая или хорошая. Возможно, он даже когда-то встречал их. Возможно, жал руку, возможно, получал знаки уважения от людей, ниже его по званию, и отвечал им взаимностью, этим кратким и емким кивком. Как забавно.

«Убийства — это худшее, на что может пойти человек, — вновь раздался в голове тихий, сломленный голос возлюбленной. — Убивая, преступник лишь травмирует собственную душу и не оставляет ничего, кроме нудящей пустоты.» И снова становилось трудно дышать. Белый воротник рубашки, металлические пластины защитного крова под плотным мундиром предательски сжимались вокруг горла и грудной клетки. Он знал, что Джессамина не будет винить его за все то, что сейчас происходит. Он знал, что это доставляло ей ужасную боль. И она посмотрит на него по возвращению взглядом, который будет означать гораздо больше, чем слова, что она когда-либо могла бы произнести вслух. И все равно это ранит сильнее, чем стекло и железо.

Странно, когда эта мысль посещала его в прошлый раз, Корво искренне думал, что Джессамина мертва. И тогда… просто делать свою работу было гораздо легче.

Рабочий кабинет Мадам Пруденции выглядел слишком уж бедно на фоне со всем остальным убранством купален, и все же, нес в себе какой-то невообразимый, отвратительный ужас, заключенный в каждом изгибе дерева, в каждом сантиметре серых, блекло крашеных стен. Бумаги и документы неряшливо разбросаны по скромному узкому столу — они не умещались на нем, заполняли собой каждый сантиметр окружающего пространства. Большими стопками напиханы в металлические, ржавые шкафы, что, кажется, уж ломились под их весом; у грязного окна, покрытого разводами, на сундуке, закрытом на массивный замок. Все здесь было будто бы слишком старое и потрепанное, слишком бледное, слишком призрачное, слишком… Слишком. В совершенном избытке и нищенском недостатке одновременно.

И только портреты молодых женщин в массивных позолоченных рамках, украшавшие стены своей громоздкой композицией, выделялись среди всего остального бедственного окружения. Молодые и красивые, с короткими и длинными, светлыми и темными волосами, убранными в высокие прически и спускавшиеся вниз, по плечам и пышной груди; с узкими украшениями на шее, громоздкими сережками и шикарными, богатыми одеждами, в шалях и платьях, их всех объединяло лишь одно — совершенно потухшие, стеклянные, мертвые глаза. Корво невольно дотронулся до одного из полотен, почувствовав засохшую, шероховатую краску, искусные мазки под пальцами, и мелкая дрожь побежала по коже. Таким маслом, в таких красках и украшениях лучшие художники Империи, от Копперспун до Соколова, изображали поколения королевских семей, высокопоставленных дам, влиятельных любовниц… Всех тех, кого было принято считать сливками.

Эти девушки же не имели же ничего общего с той сытой жизнью, коей обычно дышали подобные полотна. Проститутки. Сколько здесь этих несчастных женщин, сколько совершенно сломленных судеб кроется за тонкими, обшарпанными стенами, под его ногами, за дверьми вип-комнат? Корво так редко беспокоило уродство человеческих душ, как много этих изъянов он видел и пропускал через себя ежедневно. Но насколько глубокий след оставила эта невзрачность на Эмили?

Все здесь дышало безысходностью, Корво чувствовал это слишком остро. Она была везде. За каждой позолоченной рамкой, за каждым столь модный кальяном, в каждом завитке густого дыма — все здесь давило на сознание так остро, что хотелось забыться, исчезнуть из окружающей действительности. Похоть и мрак, возможно, дело было лишь в каких-то наивных человеческих страхах протектора, но сердце, что лишь так недавно глухо и монотонно отсчитывало однообразные удары, вдруг начало биться медленнее, неторопливее, и этот ком тревоги, серого, пустого страха подкатил к горлу.

И вдруг выстрел поразил его слух. Тихий, глухой, откуда-то снизу, прорывающийся сквозь сотни каменных блоков и деревянных балок, Корво услышал его так невнятно, странно, но тот все же до ужаса отчетливо отразился в сознании. Выстрел пистолета, взрывающегося в дуле пороха, пули, с силой выталкиваемой наружу, сквозь плотный влажный воздух. Второй. Раздались крики людей, женские визги и мужские восклики, и третий, четвертый…

И у них больше нет такого ресурса, как время.

Массивный замок слетел с грохотом и в карманах тяжелой накидки оказалось несколько тетрадей: Корво хватал все, без разбора, однако же и вещей в сундуке оказалось не много — не считая фальшивых любовных переписок, несколько золотых украшений и нечеловеческих костей, странным образом аккуратно выточенных в округлую форму, все то были тетради и записи, очевидно, чуть более ценные, чем все остальное.

Дверь с грохотом отворилась и в небольшую комнатушку кабинета ворвалось двое стражников — оба они пали почти что мгновенно. Один из-за прямого выстрела в голову. Второй из-за лезвия, так неосторожно занесенного над сонной артерией.

Корво выскочил в коридор, крепче сжимая в руках оружие. На первом этаже начался хаос, который ему не было дано увидеть — Хэвлок нарушил собственные же правила игры. Как иронично. Стрелял он и стреляли по нему, мужчины кричали, охрана, какая еще осталась, пришла в действие, и деревянные полы заскрипели под весом с десятка сапог.

Столько вооруженных мужчин, а единственная мысль, бьющаяся о границы лихорадочного сознания, унесла Корво куда-то совсем уж далеко, заставив его бежать, далеко, быстро, опрометчиво, не обращая совершенно никакого внимания на то, что происходило где-то там с его напарником.

Эмили.

Спальни проституток были еще беднее, чем кабинет Мадам Пруденции: девушки располагались по несколько человек в одной комнате, с грохотом вылетали с защелок хлипкие деревянные двери с облупившейся светлой краской, унылой, блеклой и обитатели этого закулисья красивого и богатого театра, полного актеров и с таким маленьким количеством зрителей, с визгами и слезами вжимались в свои засаленные подушки, скрипели старые ржавые кровати, впивались своими металлическими когтями пружин в обнаженную кожу куртизанок. Здесь пахло иначе. Здесь пахло отчаянием. И болью.

Корво не знал, где располагалась его дочь, никто не знал. Словно с завязанными глазами он бродил, хотя нет, это было бы неправильным словом — панически метался по служебной части «Золотой кошки» и пульс в висках становился все более оглушающим. Он понимал, конечно, понимал, что все те ажурные пошлые потаенные от глаз уголки остались позади и уж там её точно не было — каждое из таких приватных мест было слишком публичным. И все же.

Каждая секунда казалась вечностью. Каждый выстрел казался последним. Ошибка не стоила его жизни, ошибка бы стоила гораздо больше.

Невольником чести службы пал очередной незнакомый ему мужчина. Был наведен курок, Корво спокойно выдохнул и зафиксировал руки в четком положении, невольно пробивая в сознании каждый из этапов прицела, словно мантру — они были отточены уж столько лет назад, а эта привычка никак его не оставляла. И жизнь медленно покинула остекленевшие глаза незнакомца. Многие бы надеялись испустить последний вздох, устремляя взгляд к небу глубокой синевы или полному звезд. Эти люди же видели лишь протекающий, покрытый крошащейся штукатуркой и проедающей её плесенью потолок.