Корво кивнул в ответ и надел маску, аккуратно закрепляя её на лице… О, об этом ярком предмете его гардероба стоило бы поговорить подробнее.

«Я видел её во сне, друг мой… Я видел её во сне и решил, что она будет для вас как нельзя кстати», — задумчиво протянул Пьеро, словно бы художник, добавляющий последние штрихи, плавные мазки и светотени в свою работу, он закручивал последние винтики на своем новом шедевре. Иначе она никак назваться не могла.

Состоящая из двух крупных металлических пластин, изобилуя большим количеством пружин, винтиков и шестеренок, внутри маски все что-то крутилось и щелкало, настраивалось по размеру и своим функциям, фокусировались увеличительные линзы, затягивались крепежи лицевых элементов. Внутри она состояла из мягкой, почти что бархатной кроваво-красной ткани, снаружи же неаккуратно запаянное железо повторяло изгибы острых скул… И так странно напоминало человеческий череп.

Как не по случаю кстати.

— Я пойду сверху, адмирал, — Корво накинул капюшон своего черного плаща и словно бы окинул Хэвлока оценивающим взглядом — глаз мужчины видно не было, — пока вы будете зачищать нижние этажи, я войду с окон и постараюсь забраться в кабинет Мадам Пруденции.

— Той самой Мадам Пруденции?

— Да, она знает всех посетителей своего заведения, а его посещают куда более влиятельные люди, чем вы можете себе представить.

— А вы сами, Корво, — мужчина ухмыльнулся, — вы сами никогда не были одним из её многочисленных клиентов?

— Пожалуйста, не делайте вид, будто бы всерьез допускаете подобную мысль, — вероятно, будь лицо собеседника хоть чуть более приоткрытым, адмирал смог увидеть, как черные брови мужчины резко и как-то отречено вскинулись вверх.

— Отнюдь, — Хэвлок качнул головой, — удачи вам, лорд Аттано. Надеюсь еще увидеть вас по ту сторону.

Это было последним, что услышал Корво, уж и в то мгновение так быстро и мимолетно, прежде чем спрыгнуть в холодную, обступающую его осеннюю неизвестность. Дануолл так слишком сильно изменился за время его отсутствия, и неприятное ледяное дыхание вдруг ощутилось, пробежало, словно бы тонкие чужие пальцы, чьи прикосновения были так чужды и неприятны, вдоль шеи и позвоночника, заставляя невольно поежиться и резко оглянуться — кто-то наблюдает, неизменно наблюдает и строго фиксирует каждое его действие, вдох и даже мысль. Сотни глаз словно бы нескромно, но застенчиво выглядывают из-за углов и пожирают его этим своим жадным взглядом. Корво всегда думалось, что столь частые, любопытные, тягучие взоры аристократов в его сторону были до отвращения невыносимыми. Но тогда он очевидно не чувствовал и близко ничего того, что неизменно и верно преследовало его сейчас.

Он неосторожно оборачивался, а в ответ лишь тишина — за спиной так ничего и не оказывалось, кроме столь однотипного пейзажа однообразных в своих силуэтах кирпичных домиков. В них не было ни тени, ни звука, ни души, хоть чего-либо, что отличало бы их друг от друга, придавало какой-то исконный столичный шарм, нет. Или уж Корво было так безразлично, чтобы пытаться разглядеть в них то зерно красоты, что вечно находила Джессамина, порой так часто бросая беглый взгляд из широких окон своего кабинета?.. Она любила этот город. Для него же Дануолл оставался чужим.

Застучали каблуки высоких сапог по мокрым крышам — ах, как не вовремя, соскользнуть было бы так некстати. Корво помнил дорогу, помнил её слишком хорошо, воображение то и дело чертило ровные и быстрые, неаккуратные штрихи Пендлтона по бумаге, вырисовывало комнаты, винтовые лестницы, подсобные помещения и основные залы купален, все это выстраивалось в композицию строгую и ясную. Первый этаж, второй, чердак, а открытые окна чаще всего бывают в спальнях многочисленных куртизанок, хотя последние пару месяцев и те предательски захлопнулись; удобный карниз возвышается у верхнего яруса основной гостиной и через черный ход лучше не ходить — он слишком популярен среди особо застенчивых богачей. Как много часов провел протектор, изучая каждую деталь предстоящего ему испытания и хотя ничего сложного в строении столь тривиального здания не было, в канители мыслей и каких-то подавленных страхов «Золотая кошка» казалась настоящим лабиринтом.

Тихий стук многочисленных капель дождя по мостовой, шелест развивающегося плаща, скрип и писк механизмов маски, завывание северного осеннего ветра — все эти звуки казались самой омрачающей и напряженной симфонией в мире. Корво ненавидел каждый доходящий до него шорох и свист, каждый шепот и возглас. Терпеть не мог. Каждая новая мелочь отзывала мыслями, полными первородного гнева, чего-то исконно плохого и ядовитого, что всегда заглушали тренировки и один только взгляд любимых глаз — эти демоны, внутренние, скрытые под сотнями замков и засовов, вдруг вырвались наружу и заполнили собой все без остатка. Все так предательски давило на виски, сжимало сознание, заставляло стук сердца становиться все гуще, громче и чаще. Напряжение каждой клеточки тела переполняло настолько, что ничего, кроме противного звона в ушах и пустого послевкусия не оставалось. Корво словно бы невольно, мысленно то и дело прослеживал собственное движение рук, ног, туловища — вот он хватается за край крыши соседнего здания, хмурится от её острого холода, мягко перекатывается, смягчая падение с большой высоты, собирая городскую пыль и грязь, подтягивается вверх и плавно пружинит, спускаясь вниз. Мужчина возвращался к собственному телу, ощущениям — дабы проверить, болят ли у него еще мышцы, изнывают ли многочисленные шрамы. Как оказывалось, да. Болят.

Такова теперь его жизнь? Душить опьяненную сотнями одурманивающих ароматов и спиртным во фляге, так дешево выдаваем за воду, стражу дорогого борделя? Вспарывать глотки, чувствовать горячую кровь на руках, бегло вытирать её о чужие одежды и складывать тела людей, еще теплые от жизни, не успевшей их покинуть, на внешние фасады здания? Между тем, стражи этой на верхних этажах было не так много и Корво справлялся с удивительным для самого же себя мастерством, искренне ненавидя каждое движение им совершаемое.

Убийства никогда не должно было стать чем-то личным. Как солдата, его всегда учили сохранять руки прямо, дышать ровно и размеренно, а голову держать пустой и холодной, чтобы выстрел или удар пришелся человеку прямо в смертельную точку, потому что ошибки, как правило, оказывали действие совершенно зеркальное. Этот гнев, растекающийся по его венам, заставляющий кончики пальцев предательски дрожать, никогда не должен был наполнять его. Работа должна была остаться работой. Только для этого бы пришлось перестать связывать «работу» и… что-то личное. А это уже так давно перестало быть возможным.

«Золотая кошка» действовала наркотически. Даже с высоты двух этажей, едва балансируя на одном из многочисленных, слишком, как-то неестественно белых резных балконов, снизу доносились сотни ароматов цветущих кустарников и дикорастущих растений, густо рассаженных среди сочных зеленых газонов, странным образом не поникшим даже с приближением холодов; беседок и крытых террас — они успешно радовали глаз любого из многочисленных посетителей и совершенно выбивали из колеи тогда, когда необходимо было оставаться собранным. Что уж говорить о внутреннем убранстве: каждая из декоративных ширм, обшитых дорогими, тяжелыми тканями, каждый бархатный диван и софа для зрителей, каждый новый шаг по выстланному яркому ковру, покрывающему все пространство верхних этажей — все было пропитано тошнотворным запахом кальяна, столь излюбленного Джессаминой в её выходные вечера. Только же здесь популярному среди знати увлечению предпочитали не благородную насыщенную горечь, а более мягкие, более сладкие и совершенно дурные виды табака, плотным пологом дыма выстилающими потолок, заставляющие все вокруг невольно кружиться.