А еще все чаще к маме наведывался мистер Эдмонд Бивер. Добрый врач из городской больницы. Он разговаривал со мной, играл и дарил игрушки. Много игрушек: кукол, плюшевых зверей и пазлы. Потом они отправляли меня в дальнюю комнату и уходили пить чай.

Как-то ночью я услышала мамины крики за стенкой и, испугавшись, зарылась лицом в подушку, чтобы заглушить ее всхлипывания. В этот раз мистер Бивер ушел очень поздно, и тогда я осторожно прокралась на кухню.

Мамочка сидела возле окна, под глазами было видно следы туши, губы казались распухшими, коленки и локти в ссадинах, как будто она свалилась с велосипеда. От страха у меня задрожали коленки. «Тебе больно, мам?», – спросила я почти шепотом. Она слегка вздрогнула, на ее губах расплылась странная улыбка, она тронула кончиками пальцев свои губы и словно нараспев произнесла: «Ох, милая, мне очень хорошо…». Я вспомнила, как однажды Вильям свалил меня с дивана, и мне тогда здорово досталось – содрала кожу на ладошках, но это было совсем не «очень хорошо». Наверное, мамочка просто не хочет, чтобы я волновалась, подумала я тогда.

А на следующей неделе он, придя в очередной раз к маме, подарил мне розового плюшевого зайца. Я улыбнулась и прижала игрушку к груди.

– Ширли, – обратился он к маме, поглаживая меня по голове, – что за странное имя у твоей дочери – «Дэмит»? Звучит, как какая-то глупая шутка[1]. Она удивительно чистый и добрый ребенок, – мистер Бивер переместил ладонь с головы мне на щеку, – поражаюсь ее безграничной доверчивости. Чудесная девочка.

Я, покраснела до корней волос и отвернулась. Эдмонд тут же словно потерял ко мне интерес и подошел к маме. Она расслабила его галстук и что-то шепнула. Мужчина взял ее за руку и подтолкнул в сторону окна. Может они и хотели, чтобы я ничего не видела, но я точно помню, как странно мне было наблюдать за тем, как они целуются, издавая гадкие чавкающие звуки. Он трогал маму через тонкую ткань халата, она хихикала и притворно отводила его руки от своего тела. В какой-то момент мне ужасно надоел этот спектакль, я схватила игрушки в охапку и побежала в свою комнату, не забыв демонстративно хлопнуть дверью.

– Кто знает, куда пропадает доброта, когда мы взрослеем? – С важностью изрек мистер Бивер, полагая, что я не слышу его, – Детишки просто бесконечно добры…

Когда дверь за мной закрылась, я стала прислушиваться. Вильям рассказал мне, что делают мужчины и женщины за закрытыми дверями. Кузен называл это «грязные делишки». Он сказал, что женщинам это настолько нравится, что они готовы ползать на коленях, лишь бы мужчина снова повторил это с ними. Теперь я сидела затаившись. Через тонкую перегородку я слышала тяжелое мужское дыхание, всхлипы и стоны, стук изголовья и скрип ножек кровати по паркету. Время для меня остановилось, но в их комнате оно бежало – дыхание превратилось в рык, а стоны в крики. Я не могла понять, как «грязные делишки» могут доставлять удовольствие, если люди при этом теряют себя, кричат и беснуются.

Я села на пол и безжалостно отрезала ножницами заячьи уши. Потом обмотала шею фигуристой куколки веревочкой и повесила ее на перекладине в шкафу. Немного подумав, я взяла фломастер и крупно написала на лбу зайца – ЭДМОНД, а на груди у куклы – МАМА. Улыбнувшись, я тихонечко прикрыла дверцу шкафа и, довольная собой, легла в кровать.

Моя маленькая шалость не осталась без внимания. На следующий день пришла Эмма, и, наводя в моей комнате порядок, заметила под кроватью отрезанные плюшевые уши. Мне пришлось показать бабуле, кому они принадлежали, и та не очень обрадовалась моей «постановке» в шкафу. Конечно, она сказала, что подслушивать взрослых неприлично, и что мама по прежнему любит меня больше, чем «грязные делишки» с мистером Эдмондом Бивером, она сказала мне, что Бог видит все происходящее на земле, и ни за что не допустил бы, чтобы кто-то обидел мамочку. Эмма сказала, что теперь мне не придется переживать о таких вещах, и что она непременно обо мне позаботится.

Мне вот-вот должно было стукнуть семь лет, и я очень ждала, когда же, наконец, пойду в первый класс, но Эмма сказала, что обычная школа не подходит для такой смышленой девочки, как я. Чуть позднее вечером, когда мама вернулась с очередного кастинга, я снова стала свидетелем «взрослого разговора» – бабушка грозилась маме полицией, говорила плохие слова, крестилась и поминала Бога, а мама бегала по дому с бешено округлившимися глазами, смотрела то на меня, то на «улики» – куклу и зайца, обнимала себя за плечи, потом трясла меня, рыдала и проклинала нас с бабулей, кричала, что мы не даем ей жить. Она говорила странные вещи о том, что я «исчадие ада», что во мне похоти больше, чем в проститутке, что я циничная и избалованная. Эмма же оказалась очень набожной и предложила отдать меня в католическую школу «Богоматери скорби». «Но это не пансионат, а я не могу больше ее видеть», – мама была на грани истерики, «Ты не можешь от нее избавиться, я тебе этого не позволю, в этом месте она хотя бы не превратится в тебя, дочка…». Вот и все что я запомнила из тех дней, дальше меня ждало 8 лет обучения в молитвах…

Когда я была девочкой, Эмма частенько плакала, баюкая меня. Она крепко обнимала меня, словно в черно-белом кино, целовала в макушку и подолгу смотрела в мое лицо, словно силясь увидеть в них ниточку, которая задержит ее в этом мире. Ту ниточку, которой не было между ней и моей мамой.

Смерть бабушки многое изменила в наших с матерью отношениях. Сейчас, я думаю, что точкой невозврата стал именно день похорон Эммы.

Была поздняя осень, уже начался листопад, мне едва исполнилось пятнадцать. Бабушка не дожила до моего выпуска из средней школы всего год. Конец октября. Какой месяц может быть ненавистнее? Голые ветки деревьев, сквозь которые просвечивает серое полотно пасмурного неба, пожухшие цветы и люди, стоящие в черных пальто.

Срывался дождь, знакомые и родственники стояли возле свежевырытой могилы. Тут был и дядя Эндрю с Селестой, и даже Вильям сорвался из колледжа. Я старалась не смотреть на гроб, в котором застыло все то теплое и живое, что было в моей жизни. Сквозь пелену непролитых слез взирала на листья, которые отрывались и медленно опускались в лужицы. Может так плачут деревья? Я тоже заплакала, моя грусть победила все прочие чувства. Стая ворон взлетела с одинокого ствола клена. Они кружили в этом протухшем небе, взмахи их черных крыльев и то, как они парили, усилили тревожные ощущения у меня в душе. Такие страдания, будто какой-то демон пытал мое сердце самым садистским образом. Я так хотела вернуть те дни, когда Эмма сажала меня себе на колени и читала сказки. Это всегда были истории про принцесс и прекрасных рыцарей. Вот так нам всем с детства прививают неправильное восприятие жизни. Нет никаких спасителей, как нет и злых колдуний. Все мы просто люди… Хотя, в моей микро вселенной все же была одна ведьма. И ее не было рядом, когда я провожала в последний путь последнюю крупинку своего детского счастья.

Окинула взглядом собравшихся. Все они казались мне какими-то персонажами, сбежавшими из театра теней. Я не различала людей, но я искала одно конкретное лицо. Как она могла не прийти? Ненависть вперемешку с грустью завладели мной. Я смотрела на то, как гроб медленно опускался в разверзнувшую пасть землю. Дальше оставаться я не могла. Последний прощальный букет газании, любимых бабушкиных «африканских ромашек», выпал из моих рук и я, не чувствуя тела, побрела в поисках выхода из этого мертвого, во всех смыслах, места. На подгибающихся коленках кое-как доплелась до дороги, где стояли припаркованные машины. Мое внимание привлек один автомобиль, плавно раскачивающийся взад и вперед. Не знаю, что дернуло меня в тот момент, но я нашла в себе силы и подошла ближе. Из приоткрытых окон я услышала женские стоны. Неужели кому-то взбрело в голову осквернить память людей, нашедших свое последнее пристанище? Дернула дверцу и замерла. Рыжие волосы, разметавшиеся по рулю и передней панели, полуголая грудь подпрыгивающая в такт фрикциям… Вот и нашлась моя пропажа. Резануло где-то в районе ребер, губы заломило в болезненной ухмылке. «Ну что, уже обрела свою любовь, Ширли, или так – развлекаешься?» – слова сами сорвались из моего рта. Закусила губы до крови, крутанулась и побежала прочь даже не подумав захлопнуть дверь после своего бесцеремонного вторжения. Пусть все увидят! Пусть все узнают…