Окажись Лань Сичэнь на месте Мо Сюаньюя, он, несомненно, тут же отдал бы ребенку его игрушки. Однако Мо Сюаньюй, как Лань Сичэнь успел уже осознать, и сам недалеко ушел в своем развитии. Он вцепился в свою добычу, и верещали они с А-Суном вскоре на пару.

Су Миншань тяжело вздохнул и достал гуцинь. Его игра даже столько лет спустя не стала столь же искусной, как у адептов Гусу Лань, однако успокоительную мелодию он все же сыграл достаточно чисто. Ее вполне хватило для того, чтобы женщина, все время так и просидевшая в отдалении, забрала у притихшего Мо Сюаньюя камушки и вручила их обратно А-Суну. Тот тоже унялся, на лицо его вернулось спокойное и равнодушное выражение, и он вновь принялся складывать одному ему понятную картинку, словно бы моментально позабыв о надоедливых взрослых.

Су Миншань увел всех обратно и предложил гостям обед. Впрочем, должное ему сумел воздать только Мо Сюаньюй, с готовностью набрасывавшийся на любую еду. Лань Сичэню кусок не лез в горло, как и А-Яо, который сидел бледный и молчаливый. Су Миншань, то и дело краснея и заикаясь, рассказывал засыпавшей его вопросами Цинь Су о ее сыне. Глаза у госпожи Цзинь покраснели от то и дело проливающихся слез, однако слушала она внимательно.

Лань Сичэнь едва не упустил момент, когда А-Яо тихонько выскользнул из-за стола. Последовав за ним, Лань Сичэнь вскоре вышел на крытую галерею, огибающую дом. А-Яо стоял к нему спиной, судорожно сжимая руками перила.

— Ты думаешь, что я совсем дурной человек, эргэ? — спросил, не оборачиваясь, А-Яо. Походка Лань Сичэня была легкой и почти беззвучной, однако А-Яо слишком хорошо ее знал. — Я не могу любить своего сына… Я такой же, как и мой собственный отец!

— Нет! — Лань Сичэнь подался к нему и, не думая, положил руки на плечи. — А-Яо, как ты можешь сравнивать?

— Я избавился от него… убрал с глаз долой, — плечи А-Яо сжались под его ладонями. — Отдал чужим людям…

— Ты позаботился о нем, — уверенно произнес Лань Сичэнь. — Ты был прав: А-Суну не было бы жизни в Башне Золотого Карпа. Ты поступил так, как лучше для него. Ты не бросал его!

А-Яо покачал головой.

— Я так ненавижу… — прошептал вдруг он. — Я так ненавижу этого урода, который по прихоти судьбы стал моим отцом! Он наплодил больных ублюдков по всей стране, и мы буквально обречены наталкиваться друг на друга!

Лань Сичэнь коснулся губами макушки А-Яо, сдвигая ладони с плеч на грудь и прижимая худощавое, вздрагивающее от рваного дыхания тело поближе к себе.

— Если бы я мог, я бы с радостью убил бы его еще раз! — выпалил А-Яо, продолжая задыхаться. — Слышишь, эргэ? Я убил своего отца! Убил эту похотливую тварь, этого негодяя, который ни в грош не ставил мою мать, который признал меня только для того, чтобы унижать и поносить, который изнасиловал жену своего верного вассала, который самой жизнью своей допустил, чтобы я вступил в брак с единокровной сестрой и породил на свет ребенка, которому отказано даже в разуме!

Лань Сичэнь прижимал его к себе все сильнее и сильнее. Сердце А-Яо отчаянно колотилось об его руку, заходясь в немыслимом ритме. То, что говорил А-Яо, было невыносимо, но еще более невыносимым казалось то, что произошло.

— Я чудовище, эргэ, — на грани слышимости прошептал А-Яо. — Но я ни о чем не жалею, слышишь? Ни о чем! Только о том, что нельзя было убивать его снова и снова!

Умом Лань Сичэнь понимал, что ему следовало бы ужаснуться. Сыновняя почтительность — одна из высочайших добродетелей, и жалок тот человек, кто не питает уважения к предкам. Однако Цзинь Гуаншаня и правда было нелегко уважать, поэтому, если Лань Сичэнь чему и ужасался в данный момент, то только тому, сколько боли пришлось пережить, а затем скрывать в глубине души А-Яо.

========== Глава 11 ==========

В своей жизни Цзинь Гуанъяо больше всего ценил две вещи: свой разум и свою выдержку. Он мог любить или желать многое, но лишь на разум, данный ему от природы, и на выдержку, воспитанную в себе годами, он мог положиться однозначно, лишь они помогали ему продвигаться по жизни, то и дело норовящей вставить палки в колеса.

Цзинь Гуанъяо помнил, как однажды разум едва не изменил ему. В далеком детстве, когда он был еще совсем маленьким мальчиком, и не успел еще научиться ловко уходить от столкновений со сверстниками, его сильно поколотили. Не так страшны были многочисленные синяки и даже сломанная рука, сколько ушибленная голова. В память Цзинь Гуанъяо навечно врезался тот ужас, когда он осознал, что не может разобрать ни одного иероглифа. К тому времени он уже хорошо умел читать, однако после того удара долго еще не мог осознать содержание даже знакомых текстов. Мама не могла тогда сидеть с ним: ее ждала работа, даже более утомительная, чем обычно, ведь приходилось платить лекарю, — и маленький Мэн Яо лежал в одиночестве, дрожа от мысли, что он навечно останется идиотом, который совершенно точно не будет нужен отцу.

Голова зажила, способность читать вернулась, и даже феноменальная память никуда не делась. Однако остался и страх однажды их лишиться.

Выдержку же Цзинь Гуанъяо приходилось взращивать в себе тщательно. Повзрослев и познакомившись со своей семьей, он в полной мере осознал, что вполне мог бы вырасти похожим на надменного и вздорного Цзинь Цзысюаня. Суровая жизнь, вынуждавшая приспосабливаться ко всем, молчать, терпеть и выжидать, научила Цзинь Гуанъяо другому.

Однако сейчас, под влиянием навалившихся на него несчастий, сдерживаться не осталось уже никаких сил. Цзинь Гуанъяо было отнюдь не все равно, что подумает о нем Лань Сичэнь, однако Цзинь Гуанъяо в данный момент не управлял этим телом. В нем остался лишь тот, кто не отдавал себе отчета в своих действиях и готов был плакать, бежать или бить в зависимости от обстоятельств.

Краем сознания — тем, что еще хоть как-то воспринимал реальность, — Цзинь Гуанъяо понимал, что Лань Сичэнь должен был в нем окончательно разочароваться. Этим же краем он поражался, что тот по-прежнему продолжает сжимать его в объятиях, чуть потираясь носом о макушку.

— Он знал? — тихонько спросил Лань Сичэнь, и его теплое дыхание коснулось волос Цзинь Гуанъяо. — Твой отец знал о Цинь Су?

— Нет, — покачал головой Цзинь Гуанъяо. — Пожалуй, все-таки не знал. Возможно, он даже не помнил, что переспал с госпожой Цинь: как я понял с ее слов, это было лишь однажды. Эргэ, мне страшно подумать, сколько его сыновей и дочерей ходят по Поднебесной, даже не подозревая о своем родстве!

— У А-Суна… — Лань Сичэнь чуть запнулся, но все же рискнул задать вопрос. — Совсем нет никаких шансов?

Цзинь Гуанъяо устало вздохнул. Он сам думал об этом слишком часто.

— Вряд ли, — ответил он честно. — Мне удалось выяснить, что хорошо развитое золоте ядро смогло бы помочь в какой-то мере, но, к сожалению, А-Сун не способен сосредоточиться на медитациях. Какое-то подобие золотого ядра у него сформировалось, однако оно слабее, чем даже у А-Юя — так, одно название.

Он помедлил немного, а потом все же добавил:

— Миншань утверждает, что А-Суну нравятся звуки гуциня. Любой другой шум выводит его из себя, но такую музыку он слушает с удовольствием. Миншань пытается научить А-Суна играть, надеясь, что он сумеет хоть немного продвинуться в самосовершенствовании таким образом… Что-то у них даже получается.

Они помолчали немного вдвоем, погрузившись в звенящую тишину этого места, однако вскоре их уединение оказалось прервано.

— Вот вы где! — вылетел на галерею Мо Сюаньюй. — Я вас уже обыскался!

— Что, еда закончилась? — немного рассеянно спросил Цзинь Гуанъяо, и Мо Сюаньюй возмущенно фыркнул.

— И еда закончилась, и Мымра все там своими слезами залила! — выпалил он, поглядывая на чужие объятия с обидой. — И этот твой Су Миншань заикается как последний придурок! У него такой вид, словно он вот-вот в обморок хлопнется!

— Ему Цинь Су нравится, — равнодушно произнес Цзинь Гуанъяо. — Вот и переживает.

Лань Сичэнь замер за его спиной, а Мо Сюаньюй, ужом проскочив вперед, удивленно посмотрел в глаза.