— Уговорю королей с материка помочь в этом.
— Что-то мне подсказывает, что нихрена у тебя не выйдет, иначе ты либо соврал мне опять, когда говорил о невозможности все исправить, либо у тебя и впрямь едет крыша.
Тодороки обессиленно зарылся пальцами в волосы, массируя затылок.
Бакуго был прав. И что он, король, только что нес, если сам понимал, что материку до него совершенно нет дела. Они, скорее, встанут на сторону Миофара, залежи драгоценных металлов которого были нескончаемыми.
— Справимся без них.
— Уже представляю, как твой народ радостно встречает тех, против кого вел войну несколько лет. — Бакуго скептично закатывал глаза. — Как ты правил королевством два года, если настолько тупишь? Я всегда думал, что ты умнее бочки.
Тодороки вцепился в волосы и сжал зубы, ближе подтягивая согнутые колени. Голодный и уставший народ, отправивший родных и близких на затяжную войну, лично свергнет его с престола. Это у Энджи Тодороки все держалось на страхе, что позволяло ему творить все, что он хочет, а Шото хотел по-другому; старался, делал для этого все возможное, поэтому принятие подобного решения сулило если не многочисленными казнями взбунтовавшегося населения, то отречением его от престола.
В чем ему, кстати, поможет совет, политика нынешнего короля которого, мягко говоря, не устраивает.
— Что с тобой, эй? — Бакуго хоть и старался не показывать заинтересованности, но все же столь резкая смена в состоянии Тодороки не смогла оставить его безразличным.
— Тебе нельзя оставаться здесь, — проговорил Тодороки, отпуская волосы и выпрямляясь.
— Э? — Бакуго склонил голову, отчего упавшая на его лицо тень от факела очертила острые черты лица. Тодороки и одним глазом смог наконец разглядеть не только его ранения, но и изменения в возмужавшем лице; на его лбу появились морщинки из-за того, что тот часто хмурился. Бакуго был (стал) очень, очень красивым.
— Король Миофара узнал о том, что мы взяли тебя в плен, — наконец произнес Тодороки и почувствовал неизбежность.
— Отправишь меня к нему в гости, ваше высочество? — Бакуго опустил глаза, прослеживая трещины на полу.
— Величество, — по старой привычке поправил Тодороки. — В соглашении было сказано, что мы обязуемся отдавать им всех пленников.
— И многих вы отдали?
— Ты оказался первым.
Тодороки был готов обменять Бакуго на десять (двадцать? тридцать?) наездников, если бы была возможность, но тот прибил бы его быстрее, чем он успел сделать хоть что-то.
— Ну не рад был увидеть твою морду, — обманчиво расслабленно произнес он, пожимая плечами и тут же шипя от ударившей в них боли. — Прикончу его, когда окажусь там.
Тодороки не стал говорить, что Бакуго был слишком самонадеян. И слишком ранен для того, чтобы стоять на ногах и держать в руке кинжал, который лежал на столе чуть поодаль от камеры, там же, где и ключи от нее.
— Ты мог бы…
Тодороки подозревал, что Бакуго пошлет его за предложенный вариант, но все же не мог не сказать. Последняя попытка? Глоток воздуха перед тем, как погрузиться в прорубь под ледники?
— Ты мог бы рассказать что-нибудь.
— Что-нибудь? — Бакуго выпрямил спину. — Что-нибудь о том, сколько драконов осталось? — покосился на короля. — Или сколько осталось людей? Ресурсов? Это ты хочешь услышать?! — Бакуго вновь подскочил, но не смог устоять на ногах и, рыча от бессилия, сел на землю. Он не оставил попыток подняться и, справившись со сковавшей тело слабостью, встал на ноги, тяжело дыша и опираясь плечом о стену.
Тодороки смотрел в грязный потолок.
Тодороки так сильно устал. Устал от всего бесполезного и бессмысленного, ни к чему не приводящего и заранее обреченного на провал.
Он не жалел себя никогда, потому что отец, чертов отец, учил его никогда не сдаваться и идти вперед, не сметь оглядываться назад и не сводить взгляда с поставленной цели; он запрещал жалеть себя, как бы сложно и тяжело ни было, как бы ни хотелось послать все к черту и сделать так, как он желал, а не как было нужно. Отец весь сам всегда делал то, что хотел, так почему…
Тодороки на двадцать шестом году имел полное право наполниться жалостью к себе, и никто не смел его осуждать.
— В таком случае я смогу защитить тебя.
— Мне не нужна твоя защита! И не смей предлагать мне предать свой народ!
— Закрой рот! — закричал Тодороки и поднялся с пола. Опешивший Бакуго замолчал. — Я пытаюсь придумать что-то! Я… я не могу помочь твоему народу сейчас, так дай мне хотя бы помочь тебе!
Стальная выдержка Тодороки, которой он так гордился и которой восхищался его народ, покрывалась трещинами и раскалывалась, осыпаясь на голову мелкими осколками, больше похожими на звездную пыль; она неслась в серый глаз и заставляла его часто-часто моргать.
— Двумордый… — начал было Бакуго, но Тодороки его перебил:
— Мне осточертело, что все постоянно идет не так! Сначала мать, брат, потом… потом отец, это чертово соглашение. Затем ты! Этот закостенелый совет, который отказывается меня слушать! Материк со своими требованиями! Миофар!
Ему хотелось смеяться и плакать одновременно, потому что он отказался от возможности стать хоть на каплю счастливее ради того, чтобы защитить Бакуго и королевство.
Тодороки умудрился просрать и Бакуго, и королевство.
— Возьми себя в руки и перестань истерить. — Бакуго, продолжающий стоять у стены, у которой был виден только его силуэт, мрачно смотрел на метавшегося из стороны в сторону короля (и жевал разбитую, трясущуюся губу).
— Взять себя в руки? — Тодороки остановился. — Серьезно, Бакуго? — Вскинул дрожащий подбородок. — Как я могу взять себя в руки, если мне придется отдать любимого человека поехавшему на пытках кретину?!
Тишина.
— Прошло пять лет, — глухо произнес Бакуго.
— И? Что это меняет? — Тодороки измученно прислонился лбом к холодным прутьям решетки; запал спал, и ему теперь было стыдно за устроенную истерику. — Ты можешь ненавидеть меня, но мои чувства — это мои чувства.
Чувства к Бакуго занимали строчку в малом списке причин, из-за которых он все еще не находился ни в петле, ни в погребе. Просто от знания того, что Бакуго жив, что он есть, что он дышит, Тодороки было легче просыпаться по утрам.
— Могу предложить казнить себя, — спокойно сказал Бакуго. И это было настолько контрастно с мыслями Тодороки, что последнему показалось, будто ему послышалось. — Скажешь, что я так всех достал, что меня на руках понесли на эшафот.
— Это не смешно. — Тодороки вцепился в прутья решетки. Нет, он не собирался падать, но и против опоры ничего не имел.
— Ты видишь, чтобы я смеялся?
— Я не вижу отсюда. — Бакуго стоял в темноте, у Тодороки был один нормально видящий глаз, а еще Бакуго порой глупо шутил, поэтому он надеялся, сжимая пальцы на прутьях, что только что услышал очередную тупейшую шутку.
Вся жизнь Тодороки — сплошная шутка, зашедшая слишком далеко.
— Я не смеюсь, — терпеливо повторил Бакуго.
— Я не буду этого делать, — упрямо произнес Тодороки, смотря под ноги, потому что вон та трещина на полу была очень необычной и соединялась с другой, такой же интересной, образуя занятное переплетение.
— Боишься запачкать руки? — Бакуго попытался оттолкнуться от стены, сжав зубы, и медленно выпрямился; его раны ныли, болели и кровоточили.
— Если ты умрешь, что будет с твоим народом? — Тодороки смотрел на валяющиеся рядом с красивыми трещинами камни разных размеров, словно они были подобраны на любой вкус; внимание Тодороки привлек средний, напоминающий очертаниями полумесяц.
— Ну, они расстроятся, — беспечно ответил Бакуго, чуть покачиваясь.
— Не хотел бы я, чтобы твой народ на драконах отправился сюда вытаскивать тебя.
Тодороки под светом факела разглядел засохшие капли крови наездника чуть дальше от прутьев; некоторые из них попали на камень, похожий на полумесяц.
— Сомневаюсь, что Вэйлмар выдержит их натиск.
— Они не отправятся. Я приказал не возвращаться за теми, кто не смог выбраться с острова на драконе. — И, как бы оправдываясь, пояснил: — Если бы мы пытались спасти каждого, то уже давно бы передохли и мы, и драконы.
