— Я никогда не хотел, чтобы все обернулось так.
Тодороки сразу же осознал, что не стоило говорить этого, потому что настроение Бакуго, сидевшего относительно тихо, изменилось. Он подорвался с места, с трудом устояв на ногах, и приблизился к Тодороки, чувствовавшему, как его, и так сидевшего на полу, пригвождает к земле отравленный бешенством взгляд.
— Все пошло не по плану, да?! Хотел вместе со своим сдохшим отцом завладеть драконами?! Пополнить по-быстрому свою армию?! А вместо этого получил войну на пять лет и разруху в своем поганом королевстве! — Бакуго ударил ногой по решетке, не обращая внимания на боль, сковавшую раненое бедро и побежавшую по сетке нервов. — Ты думаешь, что поймал меня, и наездники сдадутся? — Он широко ухмылялся, пока начавшая вновь сочиться кровь пачкала грязную штанину. — Прилетят сюда, моля о пощаде?!
— Я так не думаю, Бакуго.
Бакуго ударил по решетке еще раз, отчего пыль посыпалась с потолка.
— Не смей называть меня по имени.
Тодороки сомкнул губы, опуская глаза.
— Извини меня.
Тодороки сам не понимал, за что он извинялся. То ли за произнесенное имя, то ли за… все? За смерти его народа и драконов? За развязанную войну? За разбитое сердце?
— Иди к черту, — Бакуго презрительно фыркнул и отошел от решетки, грузно садясь посередине клетки; Тодороки подозревал, что на свое прежнее место он не мог дойти из-за ран.
В темнице вновь повисла леденящая тишина. Только облаков пара не хватало для того, чтобы визуально обозначить холод, царящий между ними.
Тодороки когда-то думал, что готов вечно гореть и сгорать в огне Бакуго,
сейчас же от льда у него мерзли руки.
— Я облажался, — сказал Тодороки, прислоняясь затылком к стене.
Бакуго не ответил ничего, только кинул на него озлобленный взгляд, который король уже привычно встретил (и тайно порадовался, что способен вызывать у него хоть какую-то реакцию). От глухого игнорирования в начале у него ломало кости, осколки которых дырявили легкие.
— Тебе все равно на то, что я сейчас скажу. И мои слова в любом случае ничего не смогут изменить. Но ты должен знать.
— Я сказал, чтобы ты пошел…
— Дай мне объясниться, — Тодороки не умолял, нет, но, возможно, был близок к этому. — Потом можешь посылать меня и продолжать ненавидеть.
Бакуго замолчал.
— В тот раз, при последней нашей встрече, — Тодороки сглотнул, потому что в горле опять пересохло. От промелькнувших в памяти картин (ливня, порезанной ладони и толстой коры дерева, вжимаясь в которое он так и не смог заставить себя посмотреть в глаза Бакуго), что заняли почетное мемориальное надгробие в его сердце, стало невыносимо душно и чуть-чуть, совсем немного больно, словно по нему, связанному и растянутому на главной дороге, бесконечно много раз проезжалась повозка с углем; дробила колени, разрывала мышцы. — Я сказал, что с отцом спланировал план. Я не делал этого. Я не хотел, чтобы ты встречался с ним, но и улететь с тобой на остров не мог. Поэтому я… сказал то, что сказал.
Тодороки ожидал услышать любую реакцию. Громкий смех, звуки негодования, крики о том, что он мудак.
Но время шло, Бакуго продолжал молчать, а Тодороки не решался его торопить.
В какой-то момент ему показалось, что тот потерял сознание от ран; он был уже готов дернуться к нему, но Бакуго произнес:
— Я думал об этом. Когда оказалось, что никто на полуострове не был готов к нашему нападению через месяц, а также понятия не имел о нашем вооружении, я понял, что… что ты тогда опять соврал. Мне в лицо, чертов ублюдок.
Тодороки удивленно повернулся в его сторону, хватая воздух ртом от мнимого дуновения хлипкого счастья.
— Но ты прав. — Бакуго поднял на него глаза, спрятанные под грязной, слипшейся челкой. — Это ничего не меняет.
Тодороки опустил голову, сутуля плечи и обхватывая себя руками, чтобы согреться. Он понять не мог, от чего ему было холодно: от каменных стен темницы или от пустоты внутри, поселившейся в его теле несколько лет назад, а сейчас решившей громко заявить о себе снежной лавиной.
— Я все это время пытался придумать, как прекратить войну. Как… расторгнуть соглашение, которое по глупости заключил и которое отец отказался расторгать, когда понял, что вас ему не достать. Думал, что после его смерти смогу исправить ошибки.
Тодороки после смерти отца строил грандиозные планы на будущее, почти гордился собой и ими, много мечтал, хоть и одергивал себя за это, а потом, чуть позже, за руку поздоровался с реальным положением вещей на полуострове и материке. Рукопожатие вышло сильным, таким, что чуть не сломало ему пальцы.
— Он мертв уже два года, а война все продолжается.
Бакуго хмыкнул, смотря на свою раненую руку, которая начинала опухать и наливаться синим цветом. Тодороки подозревал, что из-за ранения он не мог использовать пламя.
— Если тебе станет легче, хотя мне плевать на тебя, то я вот уже как два года старейшина, но, как видишь, мой народ все еще торчит на острове.
— Мне жаль, что ваш прошлый старейшина погиб.
— А мне не жаль твоего отца.
— Мне его тоже не жаль.
Бакуго усмехнулся, и Тодороки показалось, будто цепи, которыми была закована его грудь, треснули, позволяя вдохнуть (совсем чуть-чуть, совсем не глубокий вдох).
— Ты правда ненавидишь меня?
Тодороки сохранил безразличие, только пальцы крепче на предплечьях сжал, оставляя на коже следы от ногтей.
— Мне в лом разбираться в том, что ты там тогда сказал, — не сразу произнес Бакуго, смотря под ноги. — Придумывал ты этот план или твой отец развел нас — плевать. Ты не сделал ничего, чтобы все это закончилось. И не надо мне говорить, что ты, мать твою, «пытался». Потому что я скажу, что мне плевать.
Тодороки не собирался объяснять детали, подробно распихивать их по полочкам в голове Бакуго, доказывая, что он не имел ни власти, ни ресурсов для того, чтобы исправить происходящее, а тогда, когда наконец получил возможность, все зашло слишком далеко, и все его действия состояли в том, чтобы не сделать еще хуже.
Материк все еще нехотя идет на контакт, Миофар наседает, земледелие развивается слишком медленно, недовольство народа не растет только из-за доверия, полученного кровью и пóтом, но Тодороки видит мелкие, самые малые сдвиги в сторону чего-то светлого, маячащего на далеком горизонте. Его упорство и стремление добиться для своего народа и королевства лучшей жизни помогают ему не опускать испещренные шрамами и порезами руки.
В конце концов, именно ради этого он и пожертвовал другим.
Этот другой сидел в камере и морщился, тяжело дыша из-за болезненных ран.
А потом у Тодороки будто что-то щелкнуло в голове, заставляя его напрячься и выпрямиться.
«В Торнбери уже известно о его поимке».
Тодороки не нужно было ходить к гадалке, чтобы знать — король Миофара потребует Бакуго, живого, к себе. Он, так долго мечтавший о пленнике, ни за что не упустит возможность поглумиться над не просто наездником дракона, а над их предводителем. И один черт только знает, какие в его голове могут возникнуть идеи. Он, слишком обозленный на драконий народ и широко известный лично сконструированными пыточными аппаратами, наверняка сделает все, чтобы Бакуго в блаженстве провел свои последние часы.
— Вы можете заключить соглашение с нами?
— Чего?
Тодороки понимал, что звучал, как свихнувшийся идиот, но ничего поделать с накатившей паникой, от которой сердце заходилось в бешенстве, не мог, словно та приобрела физическое воплощение и схватила его, сжимая иссохшими руками грудь и дыша в затылок.
— Соглашение. С нами.
— Ты крышей поехал здесь? — Бакуго поднял брови, замотал головой по сторонам, будто отыскивая причину предложения Тодороки. — Иди, выйди на воздух, прогуляйся.
— Если вы согласитесь, я… смогу вас защитить.
Бакуго моргнул пару раз. И скривился, будто Тодороки предлагал что-то непотребное.
— Ты свое королевство защитить не можешь. Как ты собираешься разбираться с обозленным ублюдком с юга?
