Бакуго, пришедший к старейшине для того, чтобы договориться о полете на празднике, услышал их разговор, и, вот, пожалуйста, получите и распишитесь в последствиях, дорогой принц Тодороки Шото. Вы огорчены и хотите повернуть время вспять? Увы, никто не оказывает подобные услуги, но в качестве совета можем предложить вам впредь думать головой (или проверять, нет ли поблизости случайных слушателей).

Бакуго не кричал, не угрожал, что выкинет в море и будет следить за тем, чтобы тот не всплыл, не прислонял к его горлу лезвие кинжала, глядя так, как в первую встречу.

В этот раз в глазах Бакуго горел гнев, от которого те взрывались мелкими искрами, глухая злость, которую можно было прочувствовать даже на пляже, исходила волнами, тогда как повисшее в воздухе презрение топило, наполняя легкие свинцовой тяжестью.

Бакуго презирал его, и, что ж, в этом они с Тодороки были схожи.

Бакуго не пытался выслушать его оправдания или бесполезные извинения. Он развернулся и ушел, а когда Тодороки догнал его, отпихнул его от себя и предупредил, что разобьет ему морду, и никто в королевстве его не узнает.

Тодороки помассировал загудевшие виски большими пальцами и закрыл глаза, пытаясь справиться с болезненными воспоминаниями. Он был склонен к рефлексии и самокопанию, которыми доводил себя до такой ступени самоненависти, при которой помогало либо полное истощение и смирение с происходящим, либо алкоголь. Тодороки смиряться не хотел, а существование алкоголя, если дело не касалось балов и торжественных пиршеств, благополучно игнорировал (не без исключений, конечно).

Тодороки очень сильно хотелось постучать по своей тупой голове — можно даже чем-то острым (острое как раз-таки приветствовалось).

Бакуго в любом случае не мог никуда деться с острова, ведь так? Он всего лишь не хочет его видеть и, вероятнее всего, не захочет никогда — все не так страшно (ха-ха, нет).

Тодороки умудрился отправить их отношения в землю и закопать на том этапе, на котором этих отношений толком-то и не было.

Он мог бы объяснить Бакуго причину своего вранья, когда они не были толком знакомы, но как можно было объяснить то, что он продолжал хранить свое происхождение в секрете даже после того, как тот доверился ему настолько, что отвез на свой остров, позволил познакомиться с друзьями и рассказал о том, из-за чего оказался на полуострове?

«Бакуго, я хотел тебе обо всем рассказать, но я не успел», — знаете ли, слабо подходило под аргумент, из-за которого вспыльчивый, разозленный и разочарованный наездник поспешит простить его.

Такие концовки только для сказок, в которых все невзгоды перед главными героями рушатся по легкому взмаху посоха верховного магистра.

Тодороки глубоко вздохнул, уже не беспокоясь о боли в груди, которая за последние несколько часов стала верной спутницей. Это чувство можно было описать красивыми метафорами о том, как его разрывают на части стаи горгулий, добираются когтистыми лапами до сердца и сжимают его так, что то превращается в месиво. Но кому нужна эта наигранная возвышенность, если все состояние Тодороки можно было описать так:

Ему было паршиво настолько, что хотелось обхватить себя руками, согнуться и почувствовать, как успокаивающие руки матери гладят его по трясущейся спине.

Тодороки открыл глаза, протер их и уставился вдаль, наблюдая за тем, как несколько детей с раскрашенными в красную и коричневую краску лицами, обгоняя друг друга и толкая, неслись к пляжу, споря о том, кому достанется самый большой кусок мяса.

Праздник летнего солнцестояния, так почитаемый драконьим народом, должен был начаться ближе к вечеру, но суета, посетившая дома жителей еще вчера, только нарастала, становясь почти что заразной.

У Тодороки к ней был иммунитет.

Не так он собирался провести сегодняшний день.

Да и вчерашний вечер тоже.

Тодороки в очередной раз назвал себя идиотом, кретином, двумордым придурком, но те прозвучали в его голове голосом Бакуго.

Тодороки случайно (или нет) сделал себе еще хуже.

— О, Шото! Рада тебя здесь видеть, — раздался позади него знакомый женский голос. Он, повернувшись, увидел мать Бакуго, держащую в руках корзину, в которой находились плошки с бардовой и коричневой жидкостью.

— Здравствуйте, — совершенно потерянно произнес он, не зная, что еще следовало сказать.

«Я сделал больно вашему сыну, но вы не волнуйтесь, я случайно и больше так не буду».

«Вы не знаете, где Бакуго? Он сказал, что не хочет меня видеть, потому что я его обманул, но это все пустяки, не так ли?»

«А что у вас в корзине?»

— Что у вас в корзине?

— А, это, — мать Бакуго подняла корзину и показала, — кровь для жертвоприношения. Но у нас осталось не так много добровольцев, поэтому приходится ходить по домам и насильно заставлять порезать руки.

— Вы не устраиваете жертвоприношений. — Пожал плечами Тодороки и впервые искренне пожалел об этом — он бы пошел добровольцем.

— Бакуго тебе рассказал? — Женщина расстроилась и поставила корзину на мост, дождавшись кивка. — Это краска для грима. Старая традиция, не бери в голову. Если хочешь, можем и тебя разрисовать. — Она внимательнее всмотрелась в его побледневшее и осунувшееся лицо.

— Благодарю, но нет. — Тодороки опустил взгляд на доски моста, смотря на криво прибитые гвозди.

Женщина, посерьезнев, оперлась локтем о перила, задумчиво глядя в воду.

— Что-то случилось? Ты можешь поделиться со мной.

Тодороки был доволен тем, что морально убивал себя, перекусывая трещавшие нервы, и купался в собственной никчемности, от которой в голове стоял туман и мрак.

Он не хотел ни с кем разговаривать, выплескивая потоки ломающей боли. Он хотел увидеть Бакуго и извиниться так сильно, что его губы начинали дрожать.

— Бакуго…

— Так и знала, что дело в Бакуго! — воскликнула женщина, ударяя кулаком по перилам. — Скажи мне, где он, и я устрою ему…

Тодороки бы сам хотел знать, где он.

— Это моя вина, — сказал он и отвел взгляд, смотря на простилающийся лес и собираясь с мыслями. — Я сильно расстроил его. И разозлил.

Мать Бакуго оперлась о перила спиной и высоко подняла голову. Какое-то время они стояли в тишине, пока едва ощутимые дуновения заблудившегося ветра ерошили их волосы, которые лезли в глаза.

Если его сейчас захотят перекинуть через перила моста, он даже брыкаться ради приличия не будет.

— Мой сын слишком вспыльчивый, хоть мы с мужем и пытались вырастить из него отзывчивого человека. В детстве он был милейшим ребенком. — Женщина мягко улыбнулась, предаваясь воспоминаниям, и Тодороки отметил, что у нее очень красивая улыбка. — Но после того, как стало известно, что он станет следующим старейшиной, будто с цепи сорвался! Возомнил себя черт знает кем. — Она в гневе застучала ногой по мосту, отчего заскрипели доски. — Это одна из причин, по которой его отправили на полуостров. Чтобы он наконец одумался и начал отдавать отчет своим… — она осеклась и глубоко вздохнула в попытке успокоиться. — Я хотела сказать, что если бы ты расстроил его настолько сильно, то со страхом озирался бы по сторонам, как и те, кто пытался заставить старейшину отправить тебя назад вплавь.

— Он… — Тодороки выпрямился, будто его мышцы натянули на струны. Бакуго заступился за него? Догадка опалила его сердце, комом из пепла встав в горле.

— Да. — Женщина не выглядела довольной. — Я бы предпочла, чтобы он решал конфликты не угрозами, а нормальными, человеческими разговорами, но с этим у него возникают трудности. Он раним больше, чем хочет казаться. Несчастный случай со сгоревшим мужчиной сильно повлиял на него. Хоть он этого и не показывает. — Она ненадолго замолчала, давая время Тодороки на осмысление сказанного, а затем посмотрела на него, встречаясь взглядами. — Мой сын относится к тебе по-другому, Шото. Это бросается в глаза.

В его глаза бросалось разочарование, которое он видел на лице Бакуго, а сильное сомнение в актуальности слов его матери крошило веру в то, что все еще можно было исправить.