— Например? Расскажешь что-нибудь? Кроме истории про съеденное стадо овец.

— Ха, ну… — Бакуго слизал с губ капли воды, собираясь с мыслями. — Как-то он забрался на самую высокую скалу на нашем острове и не слезал с нее пару дней. Вместе со мной.

— Должно быть, ты его чем-то разозлил.

Тодороки представил картину, которая, по идее, должна была отдавать драматизмом, однако она не могла быть в его голове ничем другим, кроме забавной карикатуры.

— Ну да, я наорал на него после того, как он сожрал то самое стадо.

— Ты ужасен.

— Я пытался его воспитывать!

— Это тебя следует воспитывать.

— Заткнись, — фыркнул Бакуго, плеснув в принца водой, попадая в глаза; тот поспешил протереть их. — Больше всего мне нравится… перелетать через море. Ну… — он смущенно пожевал губу, — небо круто отражается в море, поэтому кажется, что его граница пропадает.

— Ощущение того, что ты один во всем мире? — почти мечтательно спросил Тодороки, искоса посматривая на Бакуго, такого уютного, что захотелось запечатлеть в памяти этот момент и воспроизводить его каждый раз перед сном.

— Нет. Ощущение своего превосходства.

— У тебя завышенное чувство собственной значимости.

— Угадай, что тебе нужно сделать.

— Похвалить себя за твою верную характеристику разумеется.

— Кретин, — цыкнул Бакуго, в очередной раз ударяя по воде рукой, отчего несколько брызг полетели на веселящегося принца. — Через несколько дней у нас праздник летнего солнцестояния, — как бы он ни пытался скрыть за напускным безразличием нотки грусти, Тодороки смог различить их в его голосе.

— Что это за праздник?

— Двадцать первого июня самый длинный день в году. В этот день мы собираемся на пляже, зажигаем костры и смотрим на то, как драконы с их наездниками летают над морем, и… отмечаем? Пьем? Как-то раз один придурок напился до такой степени, что начал считать, что песок — это лава.

Тодороки тихо засмеялся, представляя эту душераздирающую картину.

— Я не видел моря, — сказал он, чувствуя, как толика сожаления растекается по телу; оставляет противное склизкое ощущение, напоминая жабью кожу. — Только в детстве.

— Ты чертов собиратель легенд и ты не видел моря? — Бакуго недоуменно ухмыльнулся, поворачиваясь к нему. — Где ты их собирал?

— В Тэлдеме. — Тодороки, поздно осознавший, что ответил, мысленно корил себя за неосторожность. Он практически не покидал пределы своего королевства, и путешествие в Миофар было его первым поручением, которое происходило не на родной земле. — Когда я был маленьким, мы с мамой отправились на море из-за ее болезни. — Тодороки не стал упоминать о том, что даже магия, которая была доступна только знатному населению, была бессильна. — Лекарь посчитал, что морской воздух поможет ей вылечиться. Но через месяц она умерла.

Подул ветер, уже не такой теплый, каким был днем, и солнце, опускавшееся за лесную границу, медленно скрывалось за наплывающими тучами. Лес начал свое погружение в предливневый мрак.

— Я не знаю, что сказать на это.

— Можешь спросить меня про Торус, с высоты которого я мог увидеть море.

— С Торуса ты увидел море?

Тодороки улыбнулся, пока сердце наполнялось ощутимой теплотой, грозилось выжечь ему грудь и раскалить воду.

— Единственное, что я помню с того момента, это твоего дракона.

Бакуго недовольно что-то пробормотал.

— Из-за тебя я начинаю жалеть о том, что родился в своей стране. — Тодороки, всматривавшийся в исчезающее солнце, что отражалось в его глазах тусклыми бликами и очерчивало прямой тенью аристократичное лицо, печально улыбнулся, заставляя каплю воды скатиться по его губам. Он попытался осознать озвученное откровение, которое вот уже несколько дней неспешно подкрадывалось к нему, ходило кругами, загоняя в ловушку, и вот.

Тодороки любил свое королевство, любил свой народ, за который был готов отдать жизнь, и понимал, какая ответственность лежала на его плечах, но что-то темное и беспросветное, мысли о котором раньше обходили его стороной, возникло перед ним, готовясь снять капюшон плаща и наконец явить лицо.

Он, пребывающий в глубоких раздумьях, не заметил, как Бакуго замер, переставая дышать, и поспешно развернулся, собираясь подплыть к берегу.

— Надо… вернуться в шалаш. Скоро ливень все нахрен сметет, а мне нужно еще смотаться к Виорайту.

***

Сильный ливень, обрушившийся на западную часть полуострова, нещадно бил по листьям и ветвям деревьев, норовя снести их и отправить сплавляться по реке. Холодные капли без конца стучали по разноцветной макушке Тодороки, затаскивающего под крышу шалаша оставленные за его стенами вещи. Он, убрав мокрую челку, лезшую в глаза, обреченно посмотрел на затянувшееся плотными, темными тучами небо. Яркая вспышка осветила искрой участок леса, а затем, почти сразу, раздался громкий рокот грома, неприятно ударивший по ушам и спугнувший стаю птиц, крики которых потонули в стоящем грохоте.

Тодороки перед тем, как зайти в шалаш и отгородиться плотной тканью от стены ливня, подобрал с мокрой земли стеклянный шар, успевший напитаться за день солнечным светом. Капли стекали с его волос и разбивались об покрытый шкурами мягкий пол. Неяркий, почти призрачный свет разрезал кромешную тьму, создавая подобие уюта. Разномастные тени, становящиеся все больше по мере усиливающегося свечения шара, вовсю мелькали перед его глазами, устраивая шабаш на стенах и проводя неосознанные параллели с танцовщицами в бальном зале.

Тодороки, поглядывая на беснующуюся погоду через щелки на ткани (скоро начинался сезон дождей), сел на свое спальное место, снял сапоги и, почувствовав, как задрожали плечи, поспешил натянуть на них шкуру, служащую одеялом.

Тревожные мысли о переполохе, сейчас стоящем в королевстве в связи с пропажей единственного наследника, то и дело посещали его. Ему следовало вернуться. Нет, он должен был вернуться как можно раньше.

Тодороки в который раз пожалел о том, что у него не было способностей к магии — в таком случае он мог бы призвать бабочку-посланницу и отправить сообщение в родной дом. Отец наверняка поднял на уши всю стражу (и хорошо бы, если бы он не побежал обвинять в пропаже наследника короля Миофара и объявлять ему войну — с него станется).

Нога принца перестала болеть (он недавно плавал, не чувствуя дискомфорта), поэтому он был уверен в том, что смог бы самостоятельно добраться до дома. Конечно, не без перевалов, но все же.

Однако вместо этого он предпочел провести очередной день с Бакуго.

Тодороки тяжело вздохнул, прикрывая глаза и потирая виски.

Это так безответственно и так непохоже на него, обычно собранного и готового горы покорить, лишь бы выполнить возложенные на него обязанности.

— И что я делаю? — потерянным шепотом обратился он к светящемуся шару, разгорающемуся все ярче.

Ложь Бакуго о своем происхождении и цели путешествия омрачала его… все больше (от нее тоже сжималась грудь).

Тодороки не собирался узнавать Бакуго ближе, потому что это отдавало невозможной глупостью? Да кто в здравом уме будет узнавать того, на кого в скором времени будут направлены военные силы его королевства? Не правда ли, Тодороки?

Тодороки, во-первых, был глуп,

во-вторых, он явно не был в своем уме,

потому что, узнав Бакуго, уже не мог оставаться равнодушным к его народу (и не только к народу).

Тодороки краем глаза увидел тускло мерцающий золотистый отблеск, пробивающийся через прорези в плотной ткани. Он, сначала подумавший, что у него начались галлюцинации, потер глаза ладонями, доходя до черных кругов. Но, убрав руки от лица, убедился, что зрение не обманывало его, и за тканью, из последних сил сопротивляясь порывам ветра, парила бабочка-посланница, готовая вот-вот упасть.

Тодороки, пребывающий в смятенных чувствах, приподнял ткань, позволяя бабочке залететь в шалаш, тут же заливающийся мягким желтым светом. Он вытянул палец, на который поспешило сесть магическое насекомое, достигающее размер кулака ребенка, и, прислонив усики к его ладони, передало сообщение, отпечатавшееся на руке черными чернилами. Тодороки поспешил засучить рукав рубашки до локтя и вчитаться в написанное.