«Ребенок Кемпер, три года проживший у женщины из не-магов, наконец, найден».

– О, – говорит Куинни, – я помню.

Разумеется, газета пересказала всю историю. Доротея Кемпер, младшая из дочерей Кемпер, незаконно вышла за не-мага и обзавелась семьей. Потом в дом нагрянули стиратели памяти, авроры и сотрудники Департамента по защите детства, арестовали Доротею, стерли память ее мужу и забрали детей к их бабушке и дедушке. Старшему ребенку было десять, он вскоре должен был получить письмо из Ильвермони, младшему – всего два месяца. Элизабет Лисовски находилась где-то посередине – ей почти исполнилось пять.

Когда Куинни дочитывает статью, новость уже не кажется ей такой жизнеутверждающей. Сжимая газету обеими руками, она смаргивает слезы. Она думает о Доротее Кемпер в тюремной камере, о ее муже, лишившемся воспоминаний.

– Маленькую Элизабет забрала Мэри Лу Бэрбоун, не-маг, и удерживала против ее воли, – читает Куинни и очень тихо выдыхает.

Положив газету на стол, она снова вытирает глаза. Игнорируя выкипающий кофе, в тапочках возвращается в спальню, которую все еще делит с сестрой.

– Тина, – зовет она и трясет сестру за плечо, но та лишь мычит и крепче обнимает подушку.

– Тина! – громко повторяет Куинни.

Когда и это не помогает, она сдергивает одеяло с Тининых ног, которые тут же поджимаются, пытаясь укрыться от холода.

– Порпентина Голдштейн! – кричит Куинни, подражая материнскому голосу двадцатилетней давности.

Тина рывком садится на постели, с палочкой наготове. Глаза ее раскрыты так широко, что вокруг радужек видны белки. От паники, царящей в мыслях сестры, Куинни вздрагивает.

– Мерлиновы подтяжки, – выговаривает Тина. – Что случилось?

– Вставай.

– Куинни, пять утра.

– Пропавшая девочка Кемпер нашлась, – сообщает Куинни.

Уронив палочку, Тина трет лицо. Волосы на ее затылке торчат гребешком, несколько выбившихся прядей липнут к уголку рта. Под глазами темные круги.

– Это чудесно, – бормочет она. – Я помню это дело. Я тогда еще училась, но заварушка была знатная. Критики Статута выпрыгивали из кожи.

– Ее держала у себя та женщина, Бэрбоун, – говорит Куинни.

Она не привыкла кого-то ненавидеть. Тина – тоже. Но Тина ненавидит Мэри Лу Бэрбоун, и для Куинни этой причины вполне достаточно. Тина роняет руки, и Куинни слышит все непристойности, которые сестра думает, но не говорит вслух.

В полном молчании Тина встает и босиком идет к кухонному столу. Берет газету и садится. Куинни делает свежий кофе и тосты с яичницей, садится рядом. Тина на ощупь тянется за чашкой. Куинни смотрит, как она откусывает от тоста, и только потом готовит еду себе.

– Мне надо присесть, – выдыхает Тина через некоторое время.

– Ты уже сидишь, – замечает Куинни.

Тина встает и идет в гостиную, где дочитывает статью, занимающую четыре страницы. Куинни приносит туда же тарелки с завтраком.

– Это… – мысли Тины кричат, гневно, осуждающе. – Я же говорила, что так будет. Я говорила им… Говорила Грейвзу. Говорила.

Положив газету на колени, она хлопает по странице под снимком, на котором маленькая светловолосая девочка обнимает высокую светловолосую женщину, чьи плечи сотрясаются от рыданий.

– Про Бартоломью Бэрбоуна! Я это обнаружила! Это было в моем отчете! А Грейвз его проигнорировал. И Пиквери даже не посмотрела…

Тина проглатывает вопль, но Куинни все равно его слышит. Начинает гладить Тину между лопаток. Та напряжена, как пружина.

– Если бы они послушали!

Тина держится так неподвижно, что вскоре начинает дрожать от усилий.

«Тогда бы он не умер, – думает она. – И я бы не чувствовала этого сейчас, и та женщина не мучила бы детей все то время, которое я знала, но не могла ни черта сделать, и он не был бы мертв, потому что тот сукин сын не добрался бы до него в обличье мистера Грейвза, он не умер бы, если бы я действовала быстрее и сделала бы больше, это я во всем виновата».

Эта рана в разуме сестры не в новинку для Куинни. У Куинни есть своя, она знает, и Тина тоже знает.

Если бы все повернулось немного иначе, если бы я была другая, если бы то или сё вышло по-другому.

Если бы мама и папа были здесь.

Если бы мама и папа не умерли.

Подобная рана может исцелиться лишь в одном случае – если время от времени позволять ей кровоточить. Поэтому Куинни садится на диван рядом с сестрой и гладит ее по спине, пока та плачет. Слезы капают на отпечатанные буквы, превращая их в потеки чернил. Водозащитное заклинание на бумаге превращает кляксы обратно в буквы.

Из-за занавески осторожно высовывается голова Ньюта. Его волосы торчат во все стороны, лицо бледное. Он смотрит на сестер, но только Куинни смотрит в ответ. Их взгляды пересекаются, и он застывает, как крольчонок.

«Она плачет? – думает Ньют. – Я не знаю, что делать, когда люди плачут. Это же Тина. А если я тоже начну плакать из-за того, что она плачет? О нет, Куинни смотрит прямо на меня».

Куинни предпочитает думать, что это мило: Ньют так волнуется о Тине, что даже не сразу заметил ее. И все-таки она тычет в сторону Ньюта пальцем.

«Я?» – думает тот.

«Ты», – думает Куинни в ответ, хотя легилименция работает не совсем так.

Впрочем, указать на пустое место рядом с Тиной вполне достаточно для понимания.

«Мерлин, я не могу», – думает Ньют.

Но ему придется, иначе Куинни никогда больше не принесет из магазинчика в соседнем квартале тех бубликов, которые ему так нравятся. Конечно, вслух она этого не говорит, потому что успокаивает Тину. Но если Ньют сейчас же не сядет, бублики он увидит разве что в своих мечтах.

Тщетно попытавшись пригладить волосы, Ньют выходит из-за занавески. На нем все та же полосатая пижама и все те же носки с бобрами. Куинни уверена, что в свое путешествие из Америки зверей он взял куда больше, чем одежды. Тихо приблизившись, Ньют садится возле Тины. Та рыдает не так уж сильно, почти умолкла. Когда Ньют осторожно поднимает руку, Куинни берет его за запястье и кладет ладонь Тине на спину.

Тина поднимает голову.

– Ньют? – спрашивает она бесцветным голосом.

– Доброе утро.

Они секунду смотрят друга на друга, потом Тина громко шмыгает носом.

– Что случилось? – говорит он.

«Почему ты спрашиваешь? – думает Тина. – Ты не обязан вникать в мои дела. Это мои проблемы, не твои. И все-таки ты спрашиваешь».

– Они нашли девочку, – хрипло отвечает она. – Модести была сестрой Криденса, но не родной. А ее искали несколько лет, и…

«Ты так переживаешь, – думает Ньют. – Как это возможно – так беспокоиться о других, не заботясь, кто они такие».

Куинни уходит в кухню делать для Ньюта завтрак, оставив их тихо переговариваться о том, что случилось с Модести Бэрбоун.

Только это она и слышит, когда идет на работу – мысли людей, с тревогой думающих о своих детях.

«Как ужасно», – думают они, а Куинни удивляется, почему они не думают: «Как прекрасно!»

Маленькая потерявшаяся девочка вновь обрела родителей. Это же чудо.

Куинни старается не думать о своих собственных родителях. Старается не думать о муже Доротеи Кемпер, который не помнит ее. Она определенно старается не думать о Доротее Кемпер, которая год просидела в какой-то дыре, виноватая лишь в том, что полюбила так сильно, что захотела создать семью.

На обеденном перерыве Куинни уходит в туалет и позволяет себе несколько минут поплакать. Потом магией убирает красноту с глаз и подновляет губную помаду.

– Как новенькая, – говорит она, и голос дрожит совсем чуть-чуть.

После долгого скучного дня, полного беготни за кофе и починки заедающих самопищущих машинок, Куинни Голдштейн трансгрессирует из фойе Вулворт-билдинг на улицу за домом миссис Эспозито. Поправляет волосы под шляпкой и предвкушает, как хорошо будет снять чулки и туфли.

В квартире она одна, и вокруг очень тихо. Большинство соседей все еще на работе, да и слышать мысли через стену очень трудно, если это, конечно, не мысли Тины. Куинни снимает туфли, чулки скатываются с ног сами. Она надевает тапочки, только потом – снимает пальто. Затем избавляется от жакета, блузки, юбки, комбинации, пояса и подвязок. Стоя посреди кухни обнаженная (в тапочках), призывает из спальни любимый шелковый халат. И не успевает даже завязать пояс, как что-то слышит. Но это не звук, понимает она, это мысли.