– Я сделаю то, что должна, – говорит она.

– Как и всегда, – вторит он, не пытаясь скрыть горечь.

– Перси, – она проводит ладонью по его вечерней щетине.

– Сера.

– Позаботься о себе.

Привстав на носки, Серафина слегка прижимается сливовыми губами к его щеке. Грейвз чувствует липкий отпечаток помады, но не тянется его стереть. Он застывает, будто задетый Оглушающим заклятием.

– Надеюсь, когда-нибудь мы снова будем друзьями, – говорит Серафина. – Доброй ночи.

Когда она ступает на лестницу, Грейвз захлопывает дверь.

На следующий день, между брифингами по безопасности и экономике, диктовкой меморандумов и подписыванием ходатайств, президент МАКУСА набирает в личном лифте код Отдела по расследованию особо важных дел. Голдштейн вернули прежний кабинет, и найти ее нетрудно. Госпожа Президент Пиквери идет по департаменту с целенаправленностью, которая удерживает людей от расспросов, куда и зачем она направляется, еще с того времени, когда ей было десять лет.

– Голдштейн, – говорит она вместо приветствия.

Голдштейн выглядит человеком, слишком занятым, чтобы следить за внешностью. Она сидит, поставив локти на стол, с ручкой в одной руке и пончиком в другой. Вторая пуговица на неважно сидящей блузке то ли расстегнулась, то ли не была застегнута изначально.

– Госпожа Президент, – Голдштейн смотрит большими удивленными глазами, выпрямляется и роняет пончик, осыпая темно-серый пиджак сахарной пудрой.

Если бы на ее месте был кто-то другой, Серафина могла бы проигнорировать это.

– Где вы были вчера в час дня? – спрашивает она.

Глаза Голдштейн расширяются еще больше. Она бросает взгляд на рассеянные по столу бумаги, потом – на зажатую в пальцах ручку и снова смотрит на Серафину.

– Я… э-э-э… кажется, я обедала, Госпожа Президент.

Серафина наблюдает, как Голдштейн ерзает, стараясь поддерживать зрительный контакт. Немного практики и силы воли, чтобы заработать несколько очков в собственных глазах, но Серафина Пиквери при желании умеет не моргать дольше других.

– И где же вы обедали?

– М-м-м, не здесь.

Серафина поднимает бровь, Голдштейн, слегка поежившись, опускает глаза. Похоже, замечает, наконец, пудру на пиджаке и пытается ее стряхнуть.

– Я… то есть… наверное, – бормочет она.

Потом вздергивает подбородок и встречает взгляд Серафины.

– Я ходила навестить мистера Грейвза, Госпожа Президент.

Она выпаливает все это очень быстро, с заметно взволнованным видом. Серафина кивает.

– И упомянете это в докладе Лимусу?

Голдштейн сглатывает и смотрит на Серафину глазами, которые можно охарактеризовать только как «щенячьи». В некотором смысле она похожа на Персиваля, хотя по большей части и выглядит его полной противоположностью.

– Да, – говорит Голдштейн с практически вопросительной интонацией.

Та часть Серафины Пиквери, которая президент Магического конгресса США, считает, что импульсивного, пусть и многообещающего аврора – замешанную в махинациях опасного преступника и выказывающую очевидную склонность к подозрительным магам, вроде Ньюта Скамандера и Криденса Бэрбоуна – следует держать подальше от могущественного мага, чья личность была украдена тем самым опасным преступником, и чье психическое здоровье и благонамеренность еще под вопросом.

Но часть Серафины Пиквери, из-за которой ее пожелал иметь у себя каждый факультет Ильверморни, эта часть думает: «Что ж, Персиваль хоть с кем-то обедает… Уже хорошо».

Она знает, что это была не Порпентина Голдштейн, разумеется. Бедняга выглядит так, будто вот-вот забьется в нервном припадке. Но упорно придерживается своей лжи. Ну а Серафина может придерживаться того, чтобы ей верить.

– Как продвигается дело из Сент-Луиса? – спрашивает она.

– Почти закончено, – Голдштейн бешено кивает. – Я просто перепроверяю числа и даты.

– Хорошо, – говорит Серафина. – Я дам знать тем, кто занимается делом Грейвза, что вы скоро освободитесь.

Голдштейн открывает рот.

– Что? То есть, я не расслышала, Госпожа Президент.

– Мне рассказывали, там довольно скучно, – продолжает Серафина. – Но раз уж у вас такая заинтересованность, не вижу смысла запрещать вам участвовать. Стивенс введет вас в курс дела после обеда.

По причинам, о которых Серафина не хочет даже задумываться, ее слова заставляют Голдштейн улыбнуться. А улыбка в свою очередь заставляет саму Серафину на секунду задержаться, хоть она решительно не может сказать, почему.

– Составите рапорт для Лимуса, когда закончите с Сент-Луисом, – она разворачивается.

– Да, Госпожа Президент, – четко произносит Голдштейн.

«Спасибо» долетает до Серафины уже в коридоре.

Примерно в это же время Персиваль Грейвз понимает, что читает одно и то же шестой раз и не может вникнуть в смысл. Он все пытается перевести предложение с латыни, пока не соображает, что оно на самом деле на английском. В висок вгрызается острая, очень специфическая боль – знак того, что он перебрал кофеина и недобрал сна. Эту боль, как и нудное нытье в ноге и онемение рабочей руки до локтя, он чаще чувствует, чем нет. И игнорирует ее, как игнорирует голод до тех пор, пока перед глазами не начинают плясать черные точки. Если бы он до сих пор был Директором Отдела магического правопорядка, это заботило бы его куда сильнее. Ведь тело страдает от голода, недосыпа и ран, а магия всегда ощущалась продолжением тела. Но все, для чего ему могло бы понадобиться быть на пике физической формы, требует наличия палочки, которой у него до сих пор нет.

Грейвз поднимается из-за стола, слыша, как кости в колене трутся друг о друга.

Вокруг никого нет, и он битый час проверял охранные чары, потому уверен, что в квартире за ним никто не шпионит. Скорее всего. Он так надеется. А значит, можно опереться на стол и хорошенько растереть колено, пока бедро не перестанет сводить судорогой. Грейвз ходит взад-вперед по библиотеке, пока не стихает боль, а потом вручную относит пустую чашку в кухню, просто чтобы еще немного размять ноги. С самого визита Криденса он не мылся, не брился и не переодевался, и не сделал бы даже того малого, что делал, если бы… Если бы каким-то чудом у него не сохранились остатки гордости. Несмотря на грандиозные усилия вселенной его от них избавить.

– Дерьмо, – бормочет Грейвз под нос – первое слово, сказанное им за день.

Он не хочет надеяться, что Криденс вернется. Было бы лучше, думает он, если бы Криденс не приходил, исчез бы из страны, позволив считать себя мертвым. Так было бы безопаснее для обоих. Но прошедшие несколько недель принесли много открытий. Грейвз знает, что он не совсем тот человек, каким себя считал. А Криденс? О, он определенно не тот, каким Грейвз его считал. Порой он гадает, ошибается ли насчет вообще всего. Быть может, Гриндевальд убил его еще в ноябре, а каждая минута после – лишь ад, сотворенный специально для Персиваля Грейвза. Однако даже война не сделала его верующим, и он не намерен позволить этого какому-то психопату.

В этом аду, на редкость реальном, Персиваль Грейвз – трус, который каждую минуту каждого дня мечется между страхом одиночества и страхом высунуться из дома. Вот Криденс Бэрбоун, он пережил издевательства, голод, совращение, предательство и смерть. Ко всему этому Грейвз либо приложил руку, либо не смог предотвратить. И вот Криденс волшебник и любит его – нечто из разряда диких фантазий, которые Грейвз извлекал из самых дальних уголков разума и только будучи наедине с собой.

О да, Криденс волшебник, и он пришел к Грейвзу, сам, один, и сидел здесь, в кресле напротив, в гостиной Грейвза. Это было бы как самый сладкий сон, если бы квартира не ощущалась пустым склепом или просторной тюремной камерой. Все вещи, которые Гриндевальд не уничтожил исключительно из садистской радости, Грейвз разнес в порыве собственного гнева.

Он привык считать себя совсем, совершенно другим человеком, нежели такие, как Гриндевальд.