Грейвз думает о Ньюте Скамандере, защищавшем его перед иностранным судом – не потому, что Грейвз знал его брата, а просто потому, что, видимо, есть в крови Скамандеров нечто такое героическое.

И он часто думает о Тине Голдштейн. Тина, ох, Тина. Как ей не повезло – подняла палочку на Мэри Лу Бэрбоун в тот же день, а может, и в тот же час, когда Гриндевальд явился к нему под личиной Криденса. Ему следовало бы догадаться – по походке, прямым плечам, остроте улыбки. Но он не догадался. Он увидел лишь то, что хотел.

Если бы Тина Голдштейн не была такой торопливой, думает он. Конечно, легче считать ее неосторожной юной дурочкой, чем посмотреть себе в глаза и увидеть обозленного сломанного старика. Грейвз видел в ней нечто от себя: сирота, хорошая ученица, пусть и не выдающаяся, быстро закончила обучение и с головой бросилась в работу, мечтая стать героем. И чуть не убилась. Но она выжила – вероятно, благодаря той самой черте Скамандера. И своим собственным чертам, которые в отчетах оказывались замяты по самым обыденным причинам.

Если бы Тина проявляла этот свой героизм только тогда, когда действительно требовалось, думает Грейвз. Не распознала ли бы она, что он это не он – под его пальто и его лицом? Возможно, нет, но уж точно заметила бы, что Криденс в опасности. Но она не смогла, потому что доигралась до разжалования.

Зимой 1914-го Персиваль Грейвз оставил палочку на попечение тогда еще прокурора Серафины Пиквери и сел на корабль в Лондон, где записался добровольцем в очень не-магическую британскую армию. В конце концов, его семья жила когда-то в Британии, даже не слишком давно. Все это должно было закончиться арестом за нарушение международного Статута о секретности и судом за неповиновение указу о невмешательстве. Вместо этого Грейвз вернулся с войны героем – в магическое общество, охваченное эпидемией драконьей оспы, к Конгрессу, который отчаянно нуждался в опытном лидере, способном повести за собой оскудевшие силы авроров. Так что никто не обвинил Персиваля Грейвза в нарушении закона. В конце концов, он поступил правильно, разве не так?

Нога, о которой колдомедики сказали, что перелом очень сложный, и которая, вероятно, никогда полностью не исцелится, болит меньше, когда Грейвз двигается. Но он успел намотать не одну милю – и все в носках – и теперь ступни ноют. Рано или поздно Грейвз неизменно совершает одну и ту же ошибку – садится, обычно около трех ночи.

А когда Грейвз засыпает, он видит сны. Он знает, что это сон, но контроль утекает сквозь пальцы, как вода. Он стоит обнаженный, по щиколотку в ручье, теплом от солнечного света. Вода такая мутная, что он не видит своих ног, ее поверхность блестит от солнца и теней, отбрасываемых склонившимися над ручьем деревьями. На шее чувствуется влажное тепло – словно кто-то дышит в затылок.

Какой-то маленький рукав одной из многочисленных рек Саванны, решает Грейвз. Такое он видел только в Джорджии, один раз, когда Серафина впервые покинула НьюЙорк и с головой ушла в политику. Не такой уж и плохой сегодня сон, думает Грейвз. А потом чувствует чьи-то губы возле уха.

– Ужасно, правда, мистер Грейвз? – шепчет Криденс Бэрбоун.

Шепот как будто минует уши и проникает прямо в мозг.

Криденс обнимает Грейвза за плечи холодными, как лед, руками, прижимается к его голой спине. В этом сне Криденс возвышается над ним куда больше, чем на дюйм, а его шерстяная одежда несет в себе холод нью-йоркского января.

– Как жаль, что вы не заметили, – бормочет Криденс, ведя ладонями по горлу Грейвза, по подбородку, к губам.

– Прости, – говорит Грейвз.

Холод рук Криденса рвется в легкие через открытый рот.

– Знаете, ведь Тина заметила, только вы ей не поверили, – Криденс прижимается к шее Грейвза холодными губами. – Вы оставили девочку моего возраста делать вашу работу за вас, а теперь злитесь. Это потому, что она справилась лучше вас?

– Да, – Грейвз накрывает кисти Криденса своими.

Чувствует знакомые шрамы на костяшках.

– И какой же вы после этого аврор,– говорит Криденс тоном, который Грейвз никогда от него не слышал, но может отлично представить.

Он язвительный. Даже ядовитый.

– Директор Отдела магического правопорядка не может узнать Обскура, когда тот засовывает язык ему в рот.

Кожа Криденса до того холодная, что обжигает. Персиваль чует дым. Он пытается обернуться, но хватка Криденса на его щеках усиливается. Ногти впиваются в кожу, как лезвие бритвы.

– О чем вы думали? Все то время, что мы были вместе? – обвиняет Криденс. – Уж точно не о моем благополучии, мистер Грейвз.

Затем хватка исчезает – так быстро, что Грейвз в испуге, что Криденс исчез, резко поворачивается, пусть движениям и мешает грязная вода, в которой он вдруг оказывается по колено.

Криденс в его сновидении не настоящий, но чувствуется, как Криденс и выглядит, как Криденс. Это единственный Криденс, который у него остался. Знакомая одежда, сжатые кулаки, но он не горбит плечи и не опускает голову, будто ежеминутно ожидая удара. Он выпячивает широкую челюсть и смотрит на Грейвза с вызовом. Его острой улыбкой можно разрезать плоть. В руках он держит ветвь. Нет, палочку – волшебную палочку Грейвза, черное дерево и серебро. Нет, не палочку – ремень.

– Стойте, – Криденс прикладывает палец к ярким губам. – Я знаю, о чем вы думали.

Криденс роняет ремень, стягивает потертый шерстяной пиджак. Отстегивает подтяжки. Раздевается догола, как Грейвз, и они оба стоят по бедра в мутной воде.

– Вот что было, да? – Криденс тянется к руке Персиваля холодной ладонью. – Только это и было. Вы были слишком заняты мыслями о том, что сунуть мне в рот, чтобы думать об остальном мне.

Они стоят грудь к груди, пах к паху. Криденс холодом дышит ему в губы, Грейвз целует его, пока не начинает чувствовать лед в глотке. Они на дне деревянной лодки, кроны деревьев покачиваются над их головами, превращая мир в танец светотеней. Бледная, покрытая шрамами кожа Криденса кажется серой. Глаза белые, такие белые, словно Грейвз забыл их цвет.

– А потом вы даже не позволили мне вас убить, – говорит Криденс, выгибаясь дугой, и Грейвз может сосчитать его ребра.

Голова откидывается назад, обнажая горло. Криденс покачивается на бедрах Грейвза в такт неспешно двигающейся лодке.

– Я думал, вы спасете меня, – стонет Криденс.

Руки у него холодные, но тело горячее, тугое, влажное: в сексе во сне все так идеально и легко.

– Как вы могли так со мной поступить? – Плечи Криденса дрожат. – Я доверял вам, мистер Грейвз. Я доверял вам.

Яркий рот приоткрывается в тихом стоне. Криденс вталкивает ледяные руки Грейвзу в грудь. Закусив нижнюю губу, обхватывает обеими руками его бьющееся сердце. И тянет. Грейвз видел достаточно крови и внутренностей, чтобы отлично вообразить цвет и форму своего сердца в испещренных шрамами руках Криденса.

Он просыпается рывком, вцепившись в диван, весь в холодном поту, сглатывая пересохшим горлом.

– Криденс, – выдавливает он, но в комнатах нет никого, кроме него самого.

Когда Грейвз садится, мышцы спины протестуют, ноют ноги. Но что хуже всего – член горячо пульсирует в трусах. Грейвз прячет лицо в ладонях. Если Серафина Пиквери приговорит его, он никогда не отомстит Гриндевальду. Но зато Криденс получит свое отмщение.

В ванной Грейвз бездумно трогает себя. Тело потеет, истекает кровью, сочится гноем. Это всего лишь тело. Ключ к окклюменции – в контроле над мыслями. В этом искусстве Персиваль Грейвз может потягаться с темными волшебниками и профессиональными преступниками.

Кончая, он не думает ни о чем.

Он бреется и причесывается. Надевает другой костюм, не собираясь больше ложиться. В восемь часов утра к его дверям подходит Серафина Пиквери.

– Решила, что скажу тебе первому, – говорит она. – Тебя оправдали. Невиновен по всем пунктам.

– Тебя вздернут, – предупреждает Грейвз, пусть это и особенно жестоко – говорить ей такое. – Пресса, публика… Все скажут, что ты вытащила меня из-за нашей истории.