Селестина Ванагандр стоит посреди зала, одетая в серый костюм в тон волосам и глазам. Выглядит вылитой из стали. Единственный проблеск цвета – заколка для волос в виде летящей ласточки. Крылья ласточки трепещут каждый раз, когда Ванагандр поворачивает голову.

– Обвинение предпочло бы, чтобы вы поверили, будто Персиваль Грейвз состоял в сговоре с человеком, с которым боролся многие годы. Будто Персиваль Грейвз задумал уничтожить те ведомства и законы, которые защищал более двадцати лет, будучи аврором, директором Отдела магического правопорядка и правой рукой президента Пиквери. Мой коллега, мистер Робовиц, также просит вас осудить мистера Грейвза за чудовищное происшествие, случившееся, когда сам мистер Грейвз был в заточении по милости жестокого преступника. Он убеждает вас осудить мистера Грейвза за его отношения с Обскуром Криденсом Бэрбоуном, настаивая, что это было нарушением Закона Раппапорта, но в то же время и за неописуемые разрушения, причиненные Обскуром – разрушения, вызванные неподконтрольной магией. Ни я, ни мистер Грейвз не отрицаем отношения, имевшие место между ним и Обскуром. И мы не отрицаем нанесенный магическому сообществу США вред. Вполне понятно, что суд МАКУСА желает найти ответственного в случившемся, но я прошу суд вспомнить, кто именно стоял у истоков наших худших времен.

Селестина умолкает на секунду, смотрит вправо и влево, убеждаясь, что завладела полным вниманием присутствующих.

– Геллерт Гриндевальд.

Присутствующие умолкают.

– Тайные отношения между Директором Отдела магического правопорядка и молодым, очень сильным, но уязвимым волшебником, которому мистер Грейвз хотел помочь, были огромным соблазном для человека, искавшего способ отомстить МАКУСА за то, что Конгресс препятствовал его передвижению в Европу, а заодно и способ развязать войну между магами и не-магами.

Ванагандр говорит что-то еще, но Тина чувствует, что это уже необязательно. Ни к чему.

И, разумеется, Самсон Робовитц выражает истовый протест, напоминая, как мистер Грейвз поставил под угрозу целый город в общем и каждого американского волшебника в частности. С этим трудно не согласиться. Похоже, сам мистер Грейвз тоже не стал бы этого отрицать. Но Селестина привела хорошие аргументы. Суд не может устроить шумиху из того, что Криденс – Обскур, а потом заявить, что своей… дружбой мистер Грейвз нарушил Статут о секретности. По крайней мере, так Тина это сейчас видит. И не особо заинтересована увидеть как-то иначе. В конце концов, Криденс живет у нее. И что бы там мистер Грейвз с ним ни делал, это скорее просто плохая идея, нежели нарушение закона.

Но когда это ее останавливало?

Суд распускают на обед. Президент Пиквери встает.

– Мы объявим решение суда, как только соглашение будет достигнуто. До этого процесс завершен.

Что означает, что Тине все-таки придется идти на работу.

А мистер Грейвз? Что ж, он по-прежнему под арестом.

– Голдштейн, – приветствует Стивенс. – Давно не виделись.

– Разве что в бумажках, – влезает Эрнандес. – Так круто всем рассказывать, как ты вломила этой сучке Бэрбоун.

Отхлебнув кофе, она говорит в ответ на взгляд Стивенса:

– Прошу прощения, знаю, язык.

Стивенс на фут выше Грейвза, но в мастерстве мрачных взглядов с ним и рядом не стоит. Затем Эрнандес исчезает, но возвращается после обеда, когда Тина заканчивает со старыми отчетами.

– Слушай, Голдштейн, я не должна тебе этого говорить, но все в курсе, что Грейвз не вернется. Даже если Конгресс его не убьет, сама понимаешь, он не будет снова нас возглавлять. Я решила, что ты должна знать, раз уж все другие знают.

Тина скованно кивает.

– Это понятно.

– Ты и половины не знаешь, – Эрнандес опирается на стол Тины. – Творится что-то странное, пока ты тут над бумажками горбатишься. На Новый год наш старый добрый босс в клочья разнес помещение, где его держали.

Тина чувствует, как кровь отливает от лица. Эрнандес смотрит на нее.

– Знаешь что-нибудь об этом?

– Нет, нет, – торопливо отвечает Тина, – но это очень… Очень подозрительно, да? Говорит не в его пользу.

– Не в его, – соглашается Эрнандес и выпрямляется: – Так или иначе, хорошо, что ты вернулась, Голдштейн. Надо бы как-нибудь вместе пообедать.

Когда она уходит, Тина чувствует себя как после допроса. Теперь в игру вступили куда более пугающие силы, чем Мэри Лу Бэрбоун. Если она будет лезть на рожон, на кону окажется не только ее голова.

Домой Тина начинает собираться хорошо после заката.

Не способный пойти куда-либо еще, Персиваль Грейвз бродит по комнатам. С той ночи все тихо, весь разгром в президентских апартаментах ликвидирован, как это всегда бывает с магией. Лампочки и стаканы починены или заменены, будто бы призрак Криденса Бэрбоуна никогда не посещал это место или вовсе не существовал.

Быть может, Грейвз потерял рассудок. Оставил его за стеной театра в Ист-Виллидж.

Грейвз молча ступает по ковру, дереву и мраморной плитке. Останавливаясь перед зеркалами, исследует свое лицо, которое больше не кажется ему своим. Кожа все еще висит на костях, наглядное доказательство, как он ослаб – и как человек, и как волшебник.

Геллерт Гриндевальд сделал это с ним. И если Грейвз выкарабкается, то позаботится, чтобы тот уж точно не выжил.

Ох, Грейвз часто думает о смерти. Теперь он лучше прежнего знает, что чувствовала мать, потеряв мужа и сыновей, пока Грейвз стоял по колено в грязи и крови. Но если он убьет себя, то только окажет Гриндевальду услугу. И Серафина… ее это ранит. Но ей не придется казнить его и носить в себе груз вины за это, а ему хочется, чтобы она носила этот груз. Конечно же, о смерти Криденса Бэрбоуна она не думала вовсе. Если бы Грейвз был лучшим человеком, таким, каким ему полагалось быть, он бы тоже не думал. Это была необходимая мера. Разве не так? Как и многие другие смерти до этой.

Смерть Грейвза, без сомнения, будет считаться необходимой. И они вытащат из его черепа какое-нибудь нежное воспоминание. Вроде того, как пальцы Криденса цеплялись за его рукав, притягивая для поцелуя. И в такую смерть Грейвз шагнет с распростертыми объятиями.

Но Серафина будет думать о его смерти всю оставшуюся жизнь, носить ее, как якорь на сердце. Он знает, что она поступает так с каждой несправедливостью, на которую вынуждена закрыть глаза. Они знали друг друга так давно и так близко. И все же она позволила чужаку обвести себя вокруг пальца. Пусть чувствует себя виноватой.

Он не покончит с собой. Не сделает никому такого подарка.

Грейвз ходит из гостиной в кухню, и в столовую, и в кабинет, и в спальню, и в ванную и обратно в гостиную. Он ни на минуту не прекращает ходить. Здесь так тихо с тех пор, как… без призрака Криденса Бэрбоуна здесь так тихо. Так тихо, что Грейвз берет книги, тарелки и подсвечники и аккуратно взвешивает в руках. Он мог бы со всей силы швырнуть сборник арамейских заклинаний в окно. И, возможно, стекло бы треснуло, а может, сломался бы корешок книги.

Но он этого не делает.

Он не ест. Не разговаривает. Не спит, пока не валится с ног от истощения.

Он мечется, как тигр в зоопарке. Теряет себя в заключении. Он зол и знает, что атакует первое же существо, достаточно глупое, чтобы его освободить. Но Серафина никогда не будет столь глупой.

Если бы он был президентом (а его приглашали в 1924-м), смог бы он отдать Серафину под суд, посадить в это кресло? Да, возможно. В конце концов, он, вопреки себе, разобрался с призраком Криденса Бэрбоуна.

Была бы Серафина такой глупой, чтобы волочиться за симпатичным молоденьким Обскуром?

Нет, вряд ли. Это все он.

Грейвз с трудом сдерживается от того, чтобы швырнуть тарелку в стену.

Он молча бродит по комнатам и представляет все, что сделал бы с Геллертом Гриндевальдом, если бы сумел до него добраться. Это не вернуло бы Криденса и не восстановило бы доверия к Грейвзу, но как бы это было славно. Он прикусывает язык, пока не начинает чувствовать привкус крови.