– Ну хорошо, тогда спрашивайте, – говорит Элизабет. – Я не буду удивляться.

– Спасибо, мисс Элизабет. Не могла бы ты рассказать, о чем писал Криденс?

– Я не знаю. Но иногда он все зачеркивал и сжигал в плите вместе с мусором. Мне нельзя было подходить к плите, чтобы не обжечься. Но правила Мамы Бэрбоун были плохие, и я хотела знать, что делает Криденс. И я посмотрела, но увидела только имя.

– Какое это было имя?

Серафина со вздохом закрывает глаза. Она читала показания, она уже знает, что скажет Элизабет.

– Мистер Грейвз.

На местах для прессы начинается небольшой ажиотаж, видны вспышки, раздаются восклицания. Некоторые бормочут, будто бы услышали что-то крайне удивительное.

Во имя доброй волшебницы Морриган, Серафина не хочет, чтобы Перси оказался виновным. Но он может. Вполне.

– Только это было летом! – добавляет Элизабет. – Криденс нескоро стал страшным.

– Благодарю, мисс Элизабет, – говорит Самсон.

– У меня нет вопросов, – объявляет Серафина, и ее коллеги-судьи не возражают. – Свидетели могут быть свободны. Спасибо, что уделили нам время.

Спрыгнув с материнских колен, Элизабет заводит одну ногу за другую и придерживает подол в книксене. Возможно, Серафина была бы тронута, будь она другой женщиной. А так она выдавливает улыбку, но мысли ее уже на час впереди.

Как только Кемперы уходят, Серафина объявляет перерыв, после которого Селестина представит Грейвза. Он – последний неперевернутый камень, и Серафина боится. Ее голос не дрожит. Подбородок вздернут. Спина прямая.

Один из авроров поднимается на верхний этаж Вулворт-билдинг и просит другого привести вниз мистера Грейвза. Когда они выводят своего бывшего начальника из президентских апартаментов, Криденс Бэрбоун следует за ними, как злобный ветер.

Проходя мимо Доротеи и ее светловолосой дочки, Грейвз не узнает девочку, вымытую, в розовом платье. Как не узнает и следующую за ним тьму – Криденса, живого и почти дышащего.

Зато Грейвза узнает всякий. Хорошо пошитые костюмы скрывают тело, потерявшее много массы и приобретшее шрамы. Подстриженные перед судом волосы напомажены. Он бреется каждое утро. Грейвза, конечно, не было там, на станции, но он надеется, что заставит нервничать каждого аврора, который видел, как его лицо стекает, обнажая физиономию Геллерта Гриндевальда. Пусть им будет стыдно.

Двое авроров ведут его, закованного в цепи, к месту, откуда он наблюдал большую часть процесса – безопасному, как он понимает, для какого бы то ни было допрашиваемого сегодня свидетеля.

– Это из-за ребенка, – поясняет один из охранников.

Персиваль качает головой, гадая, почему они не хотят подпускать его к ребенку. Из-за возраста Криденса? Потому что они оба мужчины? Потому что он может быть наполовину педиком и наполовину фашистом, как Гриндевальд? Ни одна из догадок его не радует.

– Прежде чем мы начнем, – говорит Селестина Ванагандр, – я подаю прошение об использовании сыворотки правды.

Она передает бумаги ассистенту Пиквери. Самсон незамедлительно выкрикивает протест.

– Персиваль Грейвз – искусный окклюмент, примерно равный по силам Геллерту Гриндевальду, – спорит он. – Он способен сопротивляться воздействию сыворотки, производя полное впечатление искренности.

Прошение подшивают к делу, но сыворотку уже наверняка приготовили. Грейвз ожидал этого, Самсон возражает по той же причине, по которой Ванагандр ратует за ее использование. Ему все равно. Действие сыворотки похоже на действие алкоголя: она обнажает ничем не прикрытую, отвратительную правду.

Его способности к окклюменции когда-то были среди похвальных достоинств, весьма полезных для магических сил правопорядка, международного магического сообщества и президента. Это означало, что он способен сопротивляться пыткам и любой ценой хранить государственные тайны. А теперь это всего лишь нечто, что он разделяет с Геллертом Гриндевальдом.

Усевшись за стол в центре зала, Грейвз принимает первую дозу.

– Назовите суду свое имя, – говорит Ванагандр.

– Персиваль Грейвз, – отвечает он. – Настоящий.

И, повернувшись, одаряет журналистов улыбкой, немедленно вызывающей град фотовспышек.

– Сорок один год, почти сорок два. Выпуск Ильверморни 1904, Рогатый змей. Личный номер военнослужащего нужен?

– Нет, мистер Грейвз, этого достаточно. Теперь не могли бы вы рассказать суду, когда впервые встретились с Геллертом Гриндевальдом.

– Насколько я знаю, в феврале 1922, во время моей первой заграничной командировки в качестве Директора Отдела магического правопорядка Серафи… президента Пиквери. Это было на встрече министра Балларда и принцессы Василисы Яги, Гриндевальд искал артефакт, которым принцесса не обладала.

Также принцесса лишилась ноги в результате очень неприятного взрыва, но весело демонстрировала свой металлический протез в последний раз, когда Грейвз ее видел – на международном съезде в Париже.

– А позже? – спрашивает Ванагандр.

– Полагаю, в середине ноября этого года,– говорит Грейвз. – Но к тому моменту я уже потерял счет времени.

– Опишите эту встречу. Что было сказано? Что вы тогда делали?

Грейвз позволяет воспоминаниям всплывать со всей возможной четкостью. Это нечто противоположное окклюменции: наполнять свой разум, а не опустошать.

– Он сказал мне: «Ты умрешь здесь». И я ему поверил.

В носу поселяется вонь крови и мочи. Именно запахи запечатлелись в памяти особенно ярко. Медь в воде из труб, жуткая аммиачная вонь на собственной коже, сернистый гнилой душок магии Гриндевальда. Вкус крови во рту. Холод.

Вопросы возвращают его в настоящее.

Перед этим, объясняет Грейвз, была Европа. И Шварцвальд, который был гораздо больше, чем просто лес. Знакомые грязь и кровь войны. Противники – даже более жестокие, чем ожидалось, предпочитающие смертельные заклинания лишь тогда, когда оказывались загнанными в угол. Приходилось больше исцелять, чем сражаться – лечить тех, кого резали, травили и уродовали заклинаниями, которые пострадавшим не удалось отразить.

– Был случай, когда человеку аппарировали легкие из грудной клетки, – вспоминает Грейвз.

Барахтанье в болотной жиже воспоминаний утомляет его – и занимает так много времени, что приходится принимать новую дозу сыворотки.

Грейвз понимает тактику Селестины. Она спрашивает, не могли ли эти предыдущие встречи ослабить Грейвза, дать Гриндевальду хоть малейшую лазейку. Но он помнит усталость и гнев – и тишину между вспышками насилия и спасением.

– Чтение проповедей оставили на то короткое время, когда он сидел под замком. А потом он всех убил и сбежал, – говорит Грейвз. – Дерьмово.

Если бы не обстоятельства, это было бы почти весело – рассказывать всем, как он презирает Геллерта Гриндевальда.

Когда Ванагандр спрашивает о Криденсе, Грейвз снова полностью уходит в воспоминания.

– Я отправился посмотреть на то, о чем доложила аврор Голдштейн,– говорит он, чувствуя на коже тепло весеннего полудня.

Та влажная погода не помогла Нью-Йорку пахнуть лучше: все тот же букет из мочи и гниющего мусора. Он пытается описать ощущения взгляда с другой стороны улицы, первый раз, когда их с Криденсом глаза встретились. Шок от удивления и горячую волну стыда. Сколько же времени он использовал маскировочные чары в этом городе? И вот – провалился.

– Это НьюЙорк, – говорит Грейвз. – Кто здесь вообще обращает внимание на других людей?

Позади хихикают.

Он рассказывал эту историю несколько раз – разным аврорам и следователям, но под сывороткой и в присутствии аудитории это как-то веселее. Грейвз слабо улыбается.

Расследование возможного весьма серьезного нарушения статута, вероятно, связанного с загадочными всплесками магии – все это выглядело очень… ну, правильно. Он сначала писал отчеты, добавляя подробности к тому, что уже обнаружила Голдштейн. Он, разумеется, дал ей разрешение на контакт, но такое ощущение, что Криденс оделил одной порцией правды Тину Голдштейн, и совсем другой – его.