Второй день процесса начинается с ходатайства о прекращении дела: Ванагандр ссылается на то, что ни один не-маг не пострадал от прямых действий Персиваля Грейвза, а также на то, что Персиваля Грейвза судят за действия Геллерта Гриндевальда. Самсон от этого начинает топать и использовать свой самый громогласный голос, так что президент Пиквери вынуждена призвать его к порядку.

– Протест отклонен, – говорит она.

Остаток дня проходит в спорах над бумажными горами, предъявленными защитой и обвинением.

Тина морщится, когда Самсон Робовиц зачитывает суду ее отчеты, используя их в качестве доказательства того, что «семья» Бэрбоунов была не-магической. Разумеется, он предоставляет и протокол ее собственного судебного дела, в котором говорится, что Тина сама нарушила Закон Раппапорта, стерев память Мэри Лу и Криденсу Бэрбоуну, как и многим другим.

Она сжимает зубы и пережидает.

Затем Ванагандр представляет доклад об Элизабет Кемпер, также известной как Элизабет Лисовски и Модести Бэрбоун. Сюда же приложено и расследование Департамента по охране детства. Заключение Департамента таково: Мэри Лу Бэрбоун удерживала Элизабет Кемпер, волшебного ребенка, против ее воли и подвергала физическому насилию – как саму девочку, так и других у нее на глазах. В качестве поддержки используется свидетельство Тины.

А затем, перед обеденным перерывом, и Робовиц, и Ванагандр предъявляют письма, написанные Персивалю Грейвзу Криденсом Бэрбоуном.

Вид этих писем удивляет Тину, которая не была в точности уверена, чего ожидала. Возможно, она думала, что это будут обычные письма – листки в конвертах, запечатанных воском. Но, разумеется, ничего этого у Криденса не было. Он писал на листовках из церкви Мэри Лу: на краях, пустых местах и поверх иллюстраций.

Некоторые из писем содержат обычную информацию – такую же, как собирала Тина: о местах, где новые салемцы проводили собрания и раздавали листовки. Робовиц тут же предполагает, что Грейвз таким образом следил за не-магами для Геллерта Гриндевальда.

– Или организовывал встречи наиболее удобным образом для молодого человека, недостаточно обеспеченного, чтобы иметь карманные часы, – говорит Ванагандр, прежде чем зачитать собственную подборку из писем.

Там благодарности за еду, за добрые слова и даже за то, что Грейвз однажды перебинтовал Криденсу руку.

– И для чего же мистеру Грейвзу бинтовать юноше раны, если он мог исцелить его заклинанием? – спрашивает Ванагандр. – Если, конечно, не с целью помочь нуждающемуся в помощи, скрывая при этом магию.

– Протестую! – восклицает Робовиц. – Это чистой воды спекуляция!

– А ваши аргументы, значит, не спекуляция? – Ванагандр обращается к пуговицам на его мантии, отказываясь поднять лицо и встретить его взгляд.

Потом Самсон цитирует довольно милый отрывок из письма: «С тех пор, как я вас повстречал, я чувствую то же, что чувствовал, должно быть, Саул. Будто бы чешуя спала с моих глаз, и я стал способен видеть то, чего не видел раньше. И этими новыми глазами я желаю только смотреть на вас».

– К чему это может относиться, – вопрошает Робовиц, – как ни к магии?

– Протестую, – говорит Ванагандр. – Это спекуляция со стороны мистера Робовица. А еще я задаюсь вопросом, влюблялся ли он хоть раз в жизни.

Со стороны мест для представителей прессы раздается смех.

На перерыве Тина обедает рядом с Ньютом. Еда на вкус не то чтобы как опилки, но около того.

– Криденс умеет… умел поэтично выражаться, – говорит он.

– Даже не верится, – поддакивает Тина, но где-то между ребер тянет болью.

Он не мертв, думает она. Ей не надо горевать о нем. Но трудно не думать об этой несправедливости. А если бы Тина Голдштейн могла молча жить рядом с несправедливостью, она не стала бы аврором.

Остаток дня посвящен письмам, которых поразительно много. Все они, Тина знает, появились из тайника под столом мистера Грейвза. Она подслушала, что Грейвз писал ответы, но кто знает, что с ними случилось. Можно было бы, конечно, спросить у Криденса, но Тине не хочется причинять ему боль.

На следующий день «Призрак» превосходит самого себя: «ТЕМНЫЙ РОМАН». Снимок Грейвза поместили рядом со снимком Обскури, разносящего угол здания. Изображение извивается и кипит, от него, даже напечатанного, веет ненавистью.

Тина отправляет газету в ведро.

– Эй! – возмущается Куинни. – Там же еженедельный вкладыш от «Заклинателя»!

Выудив «Призрака» из ведра, она бросает взгляд на первую полосу и роняет газету обратно.

– Забудь, – говорит она и идет мыть руки.

Вместо чтения Тина расспрашивает Куинни о сплетнях в Отделе палочек, которые она больше не имеет возможности слышать. Куинни болтает с очевидным удовольствием, наверное, потому, что никто больше в квартире такого желания не имеет.

Тина и Ньют вместе идут в суд и сидят бок о бок. Тина смотрит в центр зала, Ньют разглядывает свои ботинки. Но он слушает. Тина подозревает, что у него какой-то зверь под пиджаком или в штанине, однако она продолжает следить за процессом, даже когда там просто расхаживает туда-сюда Робовиц или Ванагандр размахивает руками.

Сегодня рассматриваются находки авроров, опрашивавших Геллерта Гриндевальда. Пресса сходит с ума, шорох самопишущих перьев слышен даже там, где сидит Тина. Она пытается сосредоточиться на процессе, хотя правду там рассмотреть так же трудно, как… Как Обскури в облачный вечер.

Робовиц приводит сильный аргумент: ничего из слов Гриндевальда не заслуживает быть услышанным, потому что ничему из того, что он говорит, нельзя верить. Но кое в чем Гриндевальд довольно прямолинеен: он стремился отомстить Персивалю Грейвзу и воспользовался отношениями между Персивалем Грейвзом и Криденсом Бэрбоуном. Грейвз, как и сама Тина, расследовал возможную связь между церковью Бэрбоунов и детьми и опасной и необъяснимой магической активностью в Нью-Йорке. Гриндевальд притворился Грейвзом, чтобы найти источник этой активности и использовать в своих целях. А, и еще он открыто признается, что уволил Тину Голдштейн и пытался ее казнить.

Услышанное Тину странным образом успокаивает. Но действительно ли это правда? Ведь Гриндевальд лжец и преступник.

К концу дня у Тины раскалывается голова. Ньют выглядит ужасно бледным. Куинни открывает дверь с горячим какао наготове.

На четвертый день процесса Тина отправляет «Призрака» в мусор, даже не открывая. Предъявление доказательств формально завершено, и Тину вызывают выступить перед судом.

Под многочисленные фотовспышки она встает и идет в центр зала. Тут слишком много журналистов и вообще слишком много людей, но ей не привыкать. За годы работы она не раз давала показания. И перед самой Серафиной Пиквери защищалась против обвинения в использовании магии перед, а потом и против Мэри Лу Бэрбоун. Да, тогда защита ей не очень-то удалась. Это определенно вылезет на поверхность.

– Мисс Порпентина Голдштейн, – говорит Селестина Ванагандр. – Пожалуйста, расскажите суду, как вы повстречали Криденса Бэрбоуна.

И она рассказывает. Ничего нового. Даже когда Самсон Робовиц устраивает перекрестный допрос. Ей просто нечего больше сказать. Сколькими способами можно говорить об одном и том же? Эти вопросы задавали ей слишком часто, да и рассказ причиняет куда меньше боли теперь, когда Тина знает, что Криденс у нее дома в гостиной.

Она заполнила все формы и написала все отчеты. Она получила разрешение говорить с Криденсом Бэрбоуном в рамках своего расследования об Обществе противодействия магии Нового Салема. Она не знала, что он Обскур. Она толком не понимала, что такое Обскури, пока Ньют Скамандер не рассказал ей. Она не знала, что Модести Бэрбоун – это Элизабет Кемпер. Она выяснила, что Мэри Лу Бэрбоун – потомок Бартоломью Бэрбоуна.

– В Ильвермони не так уж много рассказывают об Обскурах, – говорит Тина Голдштейн. – Но по истории у меня были самые высокие отметки в классе.