Грейвз старается не спать, хотя комнаты роскошные. Усталость берет свое, но он трогает стертую кожу на запястьях и ждет. Что-то случится, думает он. Должно случиться.

Засыпает он неожиданно, похищенный собственными сновидениями, сидя на красном бархатном диване. На нем по-прежнему больничная сорочка, которую ему дали вместо запятнанного кровью белья. Грейвз спит, и будят его только кошмары. Все в комнате цело.

Но он все равно боится. А еще хочет есть.

Здесь есть кухня – но нет ни приборов, ни посуды. Зато на столе стоит корзина с апельсинами, и Грейвз берет один. Раны заживают так медленно от нехватки витамина С? Вполне возможно.

В просторной ванной висит халат, его Грейвз тоже берет.

После третьего апельсина входят двое колдомедиков и сама Пиквери. Вместе с ними в дверь врывается леденящий порыв воздуха, от которого каждый волосок на теле Грейвза встает дыбом

– Доброе утро, – говорит он. – Сейчас утро?

– Восемь часов, сэр, – отвечает колдомедик. – Вы спали?

– Да, мэм.

– Ели?

Он смотрит поверх ее плеча на Пиквери, потом снова на колдомедика и показывает все еще зажатую в руке кожуру.

– Кроме апельсинов?

Вопросы продолжаются. Серафина ждет, скрестив руки на груди. На ней темный жакет и блузка, волосы прикрыты темной тканью.

– Я хотела объяснить, что ты не под арестом, – говорит она, когда колдомедики уходят.

– Да, просто в заключении, – соглашается он. – Опять.

Пиквери сжимает губы в злую узкую полоску. На ней нет ни косметики, ни украшений, хотя по ее меркам уже позднее утро.

– Пока не объяснишь, почему в палате все превратилось в щепки, кроме твоей кровати, – говорит она, – останешься здесь.

И со вздохом опускается на диван рядом с ним, стряхнув апельсиновую кожуру.

– Перси, – произносит она.

– Сера, – отзывается он.

– Я знаю, что не должна тебе этого говорить. На твоем месте я бы мне ничего не рассказывала.

– Ты права.

Если бы он был президентом (работа, которой он ничуть не завидует), а Серафина –директором Отдела магического правопорядка, у которого украл личность опаснейший экстремист… Он точно не посадил бы ее в такую роскошную камеру.

– Но, – продолжает она, – с этим делом я бы в первую очередь обратилась к тебе

Взяв дольку апельсина, Грейвз предлагает одну Серафине. Та берет двумя пальцами.

– С каким делом?

– Мы наложили на Гриндевальда все возможные охранные заклинания. Но… в здании постоянно срабатывает тревога, во всех дверных проемах. И там ничего нет. Никто ничего не видел. Я не могу поверить, что здесь не замешан он… или его сторонники.

– Lex parsimoniae*, – замечает Грейвз.

Пиквери грустно хмыкает.

– Разумеется, дело может быть и в тебе.

– Если скажу, что я тут не при чем, – говорит Грейвз, – ты мне не поверишь. Ты не дура.

– Спасибо, Перси, ты мне льстишь, – бормочет Пиквери, и тон ее суше мумифицированного пальца.

Остаток апельсина они делят в молчании.

– Кто будет твоим адвокатом? – спрашивает она.

– Ванагандр, – говорит Грейвз без раздумий.

– Этот стреляный воробей?

– Она ходила в школу с моей матерью. По английским стандартам она практически приходится мне тетушкой.

Пиквери фыркает.

– Самсон будет обвинителем, разумеется.

– Разумеется, – повторяет Грейвз. – Ты не можешь отдать под суд Гриндевальда, да? И ты уже убила Обскура.

Произнося это «Обскур», он смотрит на нее. Пиквери не отводит глаз.

– Остался только я, – заканчивает он.

– Да, Перси. Остался только ты.

– Понимаю.

И Пиквери права, на ее месте Грейвз поступил бы точно так же.

– Я добуду тебе Ванагандр. И кто там твой портной?

– Нитахара? А зачем тебе мой портной?

– Потому что все твои костюмы изъяты следствием. И ты не можешь явиться на суд в халате.

Между ними повисает молчание, и Персиваль слишком поздно понимает, что ему полагалось вставить что-то остроумное. Пиквери поднимается.

– Еду принесут, – говорит она. – Ты в курсе, почему убрали приборы. Но если тебе не терпится покончить с собой, в ванной должна быть бритва. Я бы, конечно, не советовала. Так ты будешь выглядеть виновным.

Грейвз расслабляется. Это довольно странный способ сказать: «Я тебе доверяю», но что есть, то есть. И ему в самом деле надо побриться. Он трет давно заросший подбородок.

– Спасибо.

– Пожалуйста, Перси.

Президент крайне занята, поэтому должна идти. Конечно. Он все понимает. Но тогда он останется один, наедине с предчувствием надвигающейся темноты. Он не хочет быть один.

Собрав с дивана кожуру, Грейвз избавляется от нее обычным способом: без палочки (и кто знает, сколько он пробудет без палочки), просто щелчком пальцев и пристальным взглядом. Кожура вспыхивает в раковине, остается только смыть пепел.

Ванна на когтистых лапах имеет собственные узорчатые трубы – все позолоченные. По мнению Грейвза, меди было бы достаточно. Но вода горячая. Прежде чем залезть в ванну, Грейвз промывает раны и вешает рядом халат. От тепла ноющему телу становится легче. К тому же, пар, поднимающийся от воды, облегчит бритье.

Закрыв глаза, Грейвз погружается с головой. А когда выныривает, вода в ванне чернильно-черная. Он смотрит, как она капает с пальцев – кляксами расплывается по коже, собирается в линиях на ладонях.

– Мне все кажется, – выговаривает он.

Ничего удивительного – помрачение, вызванное долгими неделями одиночества.

Крепко зажмурившись, Грейвз пытается очистить разум, но от этого в голове только становится больше места для страха. Грейвз стискивает края ванны. Вода делается холодной, фаянс морозит мокрую кожу. Усилием воли он поднимается, не позволяя ужасу себя подгонять: нога болит слишком сильно для быстрых движений.

Закутавшись в халат, Грейвз снова подходит к раковине.

Прикосновение к стропе опасной бритвы вызывает жуткое желание приставить лезвие к горлу, однако Грейвз заталкивает его обратно в глубину. Бессмысленно, думает он, смачивая мыло. Вес помазка в руке знакомый, Грейвз проделывал это так много раз, что процесс взбивания пены уже не требует участия сознания.

Поворачивая голову так и этак, он разглядывает отражение в зеркале. Но это больше не то лицо, которое он помнит, и даже не то лицо, которое дал себе Гриндевальд. Щеки впали, веки набрякли. Под кожей отчетливо проступают сосуды. Если рука дрогнет, то он порежется: сухая кожа разойдется, как бумага. И что он найдет под ней? Геллерта Гриндевальда? Что-то похуже?

Очистив бритву, Грейвз кладет ее на край раковины. Когда она вместо этого клацает об пол, он винит свои дрожащие руки.

После ванны в комнатах кажется ужасно холодно, но ему остается только стиснуть зубы и терпеть. Завтрак приносит домашний эльф – один их тех, которым Грейвз обычно давал чаевые. Затем приходят авроры Пиквери – когда-то подчинявшиеся ему.

Последующий допрос приходится выдерживать в халате. Грейвз устраивает босые ступни на подлокотнике дивана и полулежит, как римский император. В некотором роде защитный жест: притвориться, будто ему нет дела.

– Я встретил Криденса Бэрбоуна после того, как Тина Голдштейн запросила расследование касательно Общества противодействия магии Нового Салема. Там было упоминание о Криденсе, – говорит Грейвз. – Его показания были косвенные, но убедительные. Несомненно, Мэри Лу Бэрбоун что-то знала. Впрочем, за столько лет не-магам, несмотря на все наши усилия, удалось узнать о магии довольно много. Я был под маскировочными чарами. Не могу представить, чтобы оплошал в чем-то столь простом, но наша встреча с Криденсом… мистером Бэрбоуном случилась потому, что он на меня смотрел. Я понял, что маскировка не действует, и подошел к нему.

Один аврор ведет записи, второй ждет и смотрит. Третий просто охраняет дверь.

– Тогда я был уполномочен при необходимости, в ходе расследования серьезных преступлений, вступать в контакт с не-магами, – напоминает Грейвз. – И так как по итогам нашей первой встречи я не смог получить от Кри… от мистера Бэрбоуна достаточно информации, то предпочел не стирать ему память. Я сказал, что свяжусь с ним позже, представился не-магическим полисменом и христианином.