– Мне жаль, – говорит она и протягивает руку.

Трогать Обскури – как сунуть руку в сугроб. Он холодный, зернистый и тает под пальцами. Тина гладит его по предполагаемой щеке.

– Мне очень, очень жаль.

Кажется, он льнет к ее ладони. Картинка перед глазами затуманивается от слез.

Ньют, вернувшись, занимает много места на диване своими острыми коленями, перьями и не одним, а целыми двумя блокнотами.

– Значит, это не весь он?

– Нет, нет. Он говорит, он вроде как разлетелся на части после… сами знаете чего. И он все еще собирается. Просто у него много незаконченных дел, верно, милый?

– Модести, – вспоминает Тина. – Это был… Это ты сделал?

– О да, – соглашается Куинни. – Он присматривал за ней в старой церкви, где они жили. Но большая его часть была здесь, в нашей гостиной. Невероятно, правда?

– Трудно поверить, – кивает Ньют. – Это исключительно. Ты уникален, Криденс.

– Он был в твоем чемодане, так что не спеши его захваливать, – предупреждает Куинни. – А то он подумает, что ты решил засунуть его в бутылку.

– Нет! – ужасается Ньют. – Ничего подобного! Я просто… Не бывало еще Обскура… В смысле, ты не похож ни на какого другого волшебника, Криденс. То есть, для меня большая честь даже просто… делать заметки.

По щекам Тины бегут слезы, слова застревают в горле. Люди так просто не возвращаются из мертвых.

– Тина, дорогая, – говорит Куинни. – Криденс хочет знать, почему ты плачешь. Он думает, что ты должна присесть, ты выглядишь усталой.

– Я в порядке, – отвечает она, всхлипывая и утирая лицо ледяной рукой. – Я просто… очень рада.

Куинни смотрит на нее взглядом, говорящим, что врет она плохо. Ньют приподнимает брови. И даже Криденс, который больше тень, чем отчетливая форма, выглядит скептически.

– Что? – возмущается Тина. – Я правда в порядке. Ну ладно, сяду, если вам так хочется.

Она опускается на диван рядом с Ньютом, касаясь его колена своим.

– Значит, ты говоришь, он все еще собирается воедино, – бормочет Ньют. – Криденс, а ты чувствуешь свои другие части? Видишь и слышишь то же, что они?

Куинни что-то отвечает, но Тина не слушает. В ее уши льется голос Ньюта, ставший таким успокаивающе привычным, и звучит приятный голос сестры. И Криденс шуршит, как песок, падающий на песок.

Все это похоже на очень странный сон, думает Тина. И просыпается головой у Ньюта на плече.

– Просто хотела дать глазам отдохнуть, – заявляет она.

Это ужасная ложь, потому что у нее ниточка слюны в уголке рта, которую Тина стирает как можно незаметнее.

Ньют зевает.

– Ничего… Я тоже.

– Криденс… Криденс теперь пойдет к тебе в чемодан? – спрашивает Тина.

– Мы обсуждали это, – Ньют потягивается.

В полутемной гостиной Криденс выглядит странной размытостью в кресле в углу.

– Он предпочитает остаться здесь, у вас дома. В таком облике ему почти не нужна еда, хотя наверняка он будет голодным, когда мы вернем его в прежний вид… Его текущее состояние вполне естественно для Обскури.

– А, – говорит Тина.

Она так устала, что даже эта короткая мысль оказывается слишком утомительной.

– Мне завтра снова в Вулворт. Надо идти спать.

– Да, да, – соглашается Ньют. – Конечно.

– Спокойной ночи, Ньют, – Тина встает с дивана. – Спокойной ночи, Криденс.

Она переодевается в своей спальне, в темноте. Куинни тихо сопит. Одеяла еще никогда не казались Тине такими мягкими

В форме Обскури Криденс Бэрбоун не спит. Но и не коротает больше ночь в размышлениях, жив он или мертв. Теперь он знает, что он такое. Знает, что он настоящий, что он живой, что все это очень, очень реальное.

– Доброе утро, Криденс, – говорит Куинни, выходя из спальни в ночной рубашке и халате, чтобы сварить кофе.

– Доброе утро, Криденс, – говорит Ньют, вываливаясь из-за занавески в своих носках с бобрами.

– Доброе утро, Криденс, – говорит Тина, появляясь в гостиной в пижаме.

– Или мы будем завтракать здесь, – предлагает Куинни, – или ты пойдешь с нами на кухню, милый.

И все понимают, что она обращается к Криденсу, отвечая на какой-то вопрос или мысль, которые остальным недоступны.

Тина, зевая, балансирует «Нью-Йоркским Призраком» на колене.

– Прости за наш вид, – говорит она. – Но ты, наверное, видал и похуже, раз был в гостиной все это время.

Жуя тост, она старается об этом не думать. Четвертая тарелка с тостом, намазанным клубничным джемом, стоит на столе посреди гостиной. Время от времени тень касается ее, и кусочек тоста исчезает.

– Он видал, – подтверждает Куинни. – Но мы уже об этом поговорили.

Тина поднимает глаза на сестру и выгибает бровь. Куинни, выгнув бровь в ответ, прихлебывает кофе.

– Не буду спрашивать, – решает она.

К тому времени, как все одеваются, на улице еще темно. Куинни и Ньют шепчутся в кухне, Тина завязывает шнурки, морально готовясь встретить новый день.

Она не хочет нарушать законы, которые защищала так много лет. Но президент Пиквери приказала убить Криденса, и Тина не собирается рассказывать ей, что приказ не выполнен. Ей предстоит лгать МАКУСА. Эта мысль преследует Тину весь путь до Вулворт-билдинг, который она проделывает с чемоданом Ньюта и самим Ньютом внутри.

Швейцар, как и всегда, впускает Тину в здание.

Ньют выходит на четвертом этаже и уносит чемодан с собой.

– Удачи, – говорит он.

Потом наклоняется вперед и Тина почти ожидает, что Ньют обнимет ее или поцелует в щеку. Она тоже тянется к нему, но Ньют только кривовато улыбается. И это нормально, Тина ничуть не разочарована. Выпрямившись, она возвращается в лифт.

Канадка, Мари-Жанна, стоит в кабинете одна, положив руку на стол.

– Доброе утро, мисс Голдштейн.

– Доброе.

– Проследуйте за мной, будьте так добры, – говорит Эбигвайт таким тоном, будто у Тины есть выбор.

Они проходят в допросную, где Тину мучают уже две недели. Плечи ее опускаются под грузом понимания, что это длится целые недели. Вскоре будет Рождество, а потом и Новый Год.

Эбигвайт придерживает двери для Тины, и Тина благодарит ее.

– Другие скоро к нам присоединятся, – говорит Мари-Жанна. – Почему бы вам не сесть.

Тина садится. Не успевает она расправить складки на брюках, как дверь снова открывается, и в кабинет входит Серафина Пиквери в сопровождении шести авроров.

– Мисс Тина Голдштейн.

– Мадам Президент.

Чувствуя, как стынет кровь в жилах, Тина принимается рассматривать свои руки.

Они не знают, так ведь? Как же ей выбраться отсюда и предупредить Ньюта, предупредить Куинни. Криденс должен оставаться в безопасности. Он все еще не оправился после того, как они развеяли его на клочки.

– Ни к чему так бояться, мисс Голдштейн, – говорит Пиквери.

Тина заставляет себя посмотреть ей в глаза. Язык кажется слишком большим для рта, и Тина прикусывает его, когда сжимает зубы.

– Да, мэм, – говорит она, вздергивая подбородок.

– Вы давали образцовые показания, – продолжает Пиквери. – Ни разу не противоречили сами себе и не меняли тему.

Тина принуждает себя не реагировать. Она думает о сестре, о том, как учила ее не обращать внимания на непристойные и жестокие мысли, плывшие в ее разум из голов других. Она старается очистить разум и дышит через нос.

– Отчеты, которые вы сдали перед увольнением, оказались крайне полезными для следствия, – говорит Пиквери. – Я уверена, вы уже видели новости о девочке Кемпер.

– Да, мэм.

Президент кивает.

– И ваш друг, мистер Ньют Скамандер, давая показания при мне и международной делегации, отзывался о вас исключительно высоко.

У Тины становится сухо во рту.

– Вам следует поблагодарить его, мисс Голдштейн.

– Да, мэм, – говорит Тина.

К ее ужасу голос срывается.

Сложив руки на груди, Пиквери смотрит на Тину, как Украинский железнобрюхий мог бы смотреть на соню. Не то чтобы Тина когда-нибудь видела дракона или соню, но про железнобрюхих Ньют рассказывал часто.