Маркус вскидывает голову.

— Мой акцент сбил тебя с толку?

— Надо признать, да.

— Я из Техаса.

— Нет же, откуда в Англии.

— Из Техаса, — настаивает Маркус, криво улыбаясь. — Я переехал… э-э-э… то есть, меня отвезли в Англию, когда мне было семь. Лестершир. Там я вырос и вернулся в Штаты.

— Со мной то же самое, — Томас почему-то крайне доволен этому совпадению. — Чикаго, Мексика, снова Чикаго. А теперь я здесь.

— Прикалываешься?

— Нет же! — смеется Томас, выключая кофеварку. — Честно.

Без сахара кофе смахивает на помои, но Томас не собирается подслащивать его, раз уж Маркус не сыплет сахар в свой. В итоге они стоят посреди кухни по обе стороны стола, и каждый смотрит, как другой притворяется, будто пьет.

Горький кофе сейчас волнует Томаса в самую последнюю очередь.

Несколько секунд он греет руки о чашку, наслаждаясь ощущением тепла на ладонях, потом наклоняется вперед и тихо, будто бы здесь есть, кому подслушать, просит:

— Расскажи мне все.

И Маркус рассказывает.

С неослабным вниманием Томас слушает истории, которые хлещут, как вода из разрушенной дамбы. Маркус говорит о некромантах из Аризоны: те вселяли демонов в останки пустынных шакалов и заставляли их подкарауливать проезжающие мимо машины. Он говорит об одержимых близнецах в Литтл-Роке: демон был лишь в одной из них, но вторая проявляла такие же симптомы, и только по милости Божьей Маркусу удалось различить, кто из них кто. Томас слушает, задает вопросы в нужных местах, и, должно быть, на лице его смесь ужаса и восхищения, потому что вскоре Маркус начинает улыбаться и отворачивать лицо, словно польщенный школьник. Томас полностью обращается в слух, и пусть кофе давно холодный, у него не возникает желания заново наполнить чашку. Солнце за окном клонится к закату, а они все говорят.

«Я верю ему».

Эта фантастичная мысль — одновременно невообразимая тяжесть и колоссальное облегчение. Каждое слово, сказанное этим человеком, находит отклик в сердце.

Истинно, как слово Божье, малыш.

Маркус Кин — экзорцист. Экзорцист, отмеченный Богом.

Первый порыв Томаса: «Научи меня!» — но он молчит. Маркус заставляет его чувствовать себя ничтожным. Нет, не так. Маркус заставляет его чувствовать себя… незавершенным. Непроверенным. Неиспытанным.

«Испытай меня, — отчаянно думает Томас. — Дай мне возможность, и я схвачусь за нее».

— Эй, — Маркус наклоняет голову, улыбается тепло, по-дружески. — Говори со мной.

— Прости, — скривившись, Томас ставит кружку на стол и трет переносицу. — В последнее время у меня некоторые проблемы со связным мышлением.

По правде говоря, этот разговор — самый легкий и естественный из всех, что случались на его памяти. Они словно знают друг друга не один год. Старый дом, душный и гнетущий, теперь ощущается так, будто в нем открыли все окна, и элементы вольно носятся по коридорам. Маркус Кин, элементаль.

— Расскажи о своих снах, — с уже знакомой настойчивостью просит Маркус.

Этим он напоминает Томасу старших мальчиков в семинарии, тех, что шли по стопам Господа, но уже не боялись профессоров или настоятельницу.

С тяжелым вздохом Томас опирается на стол. В тусклом свете тихо и неуклонно тикают часы — он даже не обращал внимания, что в кухне есть часы.

— Первые два, — медленно произносит Томас, — были похожи. Я видел… что ж, я видел Дьявола, идущего с запада.

Маркус кивает.

— Что ты чувствовал?

— Я…

Боялся? Все-таки это был Дьявол. Но нет, он не боялся.

Томас угрюмо сглатывает.

— Я чувствовал себя… защищенным. И отстраненным. Будто мне велели наблюдать за тем, что не имеет ко мне никакого отношения и в то же время напрямую меня касается. Как человек, который запер себя в клетку, чтобы поиграть с акулами.

«Словно кто-то держал меня за руку, — мысленно продолжает он, — а другой рукой указывал и говорил: смотри, но не трогай, это существо ядовито».

— Понятно, — произносит Маркус. — Второй был такой же?

— Да.

— А третий?

— Третий был другой.

И это такое преуменьшение, что хочется смеяться. Томас рассказывает все, обрисовывает каждую деталь того холодного мерзкого места, описывает ужасную тяжесть на горле и груди. Лицо Маркуса подергивается раз или два, но в остальном он держится очень тихо, только сжимает кружку до побелевших костяшек.

Когда Томас умолкает, Маркус опускает кружку на стол — слишком резко, с громким стуком.

— Спасибо, что рассказал, — говорит он.

И молчит.

Облизнув пересохшие губы, Томас ставит локти на стол, перекрещивает руки. Маркус безотчетно повторяет за ним, складки его кожаной куртки со скрипом трутся друг о друга.

— Я преследую Дьявола полтора года, — негромко выговаривает Маркус. — Разгребаю за ним бардак. Если он где-то задерживается, обычно это неспроста. А когда он задерживается в таком маленьком городе с одним священником, то, как правило, именно священник попадает под раздачу. Священник и дети.

Томас снова сглатывает и кивает.

— Ты говорил, что-то спит под городом?

— Я чувствую это, — подтверждает Томас. — В моих снах.

Маркус выглядит очень, очень усталым. И не смотрит на Томаса.

— Нужно затаиться на ночь. Если мои подозрения верны, я знаю, что нам надо будет сделать утром.

Слово «нам» разгоняет сердцебиение Томаса до мили в минуту.

— Нам? — переспрашивает он нарочито спокойно.

Маркус бросает на него быстрый взгляд и так же быстро отводит глаза.

— Я имел в виду «мне», — твердо исправляется он.

— Ты не обязан, — начинает Томас.

И по странному взгляду понимает, что, должно быть, вложил в слова слишком много отчаяния. Пристыженный, он жмурится.

— Позволь присоединиться к тебе. Что бы это ни было, я хочу сделать это вместе с тобой.

— А, хочешь быть героем? — горько спрашивает Маркус.

— Да, — отвечает Томас. — Хочу. И буду. Пожалуйста, дай мне шанс.

Маркус смотрит на него — долго и оценивающе. Потом вытирает рот тыльной стороной ладони, выпрямляется и с измученным стоном вытягивает руки над головой.

— До тех пор, пока я не несу за тебя ответственность, — бросает он, и Томас торжествует.

Ночью мансарда выглядит иначе.

Здесь витает некое воздушное умиротворение, которого нет в остальных комнатах. Внизу жарко и душно, там Томас чувствует себя грязным, даже если только-только вышел из душа. Будто выпачкался в чем-то и не может отскрести. А здесь воздух пыльный, но свежий. Лунный свет жемчужными штрихами ложится на половицы. Белые занавески покачиваются на сквозняке.

Томас, который сидит на кушетке, скинув обувь и только наполовину расстегнув рубашку, невольно замирает, чтобы насладиться картиной. Прикрыв глаза, подставляет лицо прохладному вечернему ветерку. Наверное, когда Маркус уедет, он так и будет продолжать здесь спать. Интересно, получится втащить наверх нормальную кровать?

Закончив переодеваться, Томас встает пошире открыть окно. Деревья в свете луны отбрасывают длинные тонкие тени. Кукурузное поле за оградой идет волнами, поблескивает тусклыми вспышками светляков. Снаружи тихо — лишь шелестит кукуруза да…

Нахмурившись, Томас задерживает дыхание. Звук совсем слабый… тихий и ритмичный, как скрип ступеньки или пиликанье сверчка.

Тревога длится лишь секунду, а потом Томас понимает, что это скрипит кресло-качалка на крыльце. Он открывает окно пошире, высовывается и смотрит прямо вниз: на крыльце сидит Маркус.

Он странно спокоен. Томас знает его меньше дня, но все это время Маркус не прекращал двигаться, суетиться, трогать. А теперь он неподвижен.

Чувствуя, будто зрелище не предназначено для его глаз, Томас тихо и осторожно закрывает окно. Сердце колотится. Маркус, там, внизу, был похож на сторожевого пса. Что он сторожит? У Томаса жуткое головокружительное ощущение, что, если снова выглянуть туда, Маркус посмотрит прямо на него — глазами, поблескивающими, как звериные клыки.