Маркус даже умудряется криво улыбнуться, прежде чем начинает задыхаться в очередном приступе кашля, и Дьявол сверкает улыбкой в ответ.

— Почему бы и нет, — бормочет он. — Почему бы и нет.

Взглянув на Томаса, Дьявол трижды поворачивает скрипку, и та исчезает.

— Три ставки с вас, три с меня, — Дьявол поднимает три пальца. — Я открою поверхность земли, чтобы вы могли выползти отсюда живыми. Я оставлю вам страницу из моей книги с именем этого щенка Габриэля. И третье… — он щелкает пальцами и ухмыляется, когда Томас даже ухом не ведет. — Я исцелю рак легких, которым наградил твоего ручного священника. Как тебе такое?

— Договорились.

— Хорошо, — на лице Дьявола широкая улыбка. — Хорошо.

Они обмениваются рукопожатием.

Земля под ногами Томаса вздрагивает.

Он вдруг особенно остро ощущает движение планеты, ее вращение и путь сквозь космос. Как хрупка нить гравитации, как легко ее можно рассечь. Он чувствует себя букашкой, прицепившейся к изнанке планетных покровов.

Крепче сжав руку Дьявола, Томас тянет его к себе и тихо шепчет:

— Я знаю, что ты делаешь. Ты пытаешься заставить меня ощутить себя ничтожным.

«Это потому, что он чувствует себя ничтожным», — мысленно добавляет Томас, но молчит.

Дьявол скалит зубы в пародии на улыбку и приглашающим жестом указывает на расщелину, позволяя Томасу самому увидеть, что там.

Томас смотрит вниз.

Сперва он ничего не видит. Просто трещина в земле, очень похожая на ту, в которую он провалился. Эта, правда, гораздо больше, с иззубренными каменными краями. Она уходит вниз, вниз, вниз, в темноту. Носком ботинка Томас сталкивает с края камешек — тот долго летит, пока не скрывается из виду. Тогда Томас опускается на колени и смотрит внимательнее. У черноты далеко внизу какой-то непривычный оттенок.

— Оно там, — тихо говорит Дьявол.

Томас смотрит в бездну, бездна смотрит на него. А потом вдруг расширяется.

Томас с криком отшатывается. Это зрачок — невообразимо огромный зрачок, который только что сфокусировался на нем. Всего лишь зрачок глаза, но размером с десятерых человек. Дикий страх сдавливает Томасу грудь.

Медленно, очень медленно он подползает обратно к краю. Дрожа, заглядывает вниз. Темнота — зрачок глаза — продолжает смотреть. Да эта штука, должно быть, размером со Снейкспринг. Или даже с Америку.

Томас смотрит на существо. Заставляет себя вскрыть его взглядом, пытается понять его, каким-то образом соединиться с ним. Он испытывает к нему волну сокрушительной жалости.

«Что ты такое? — думает Томас. — Как мне убить тебя?»

Глаза закатываются, и Томас видит сон.

Тьма.

В начале была тьма.

Из тьмы появился Рай. Из тьмы появилась Земля.

Создатель и Разрушитель. Земля, поднимающаяся из моря, или море, уменьшающееся, обнажающее землю. А из моря, на дарованных Господом ногах, выходит Разрушитель. Старый дракон. Дьявол. Папа.

Порой тихо, порой шумно. Ничто не имеет значения.

Дьявол порождает дитя под городом. В начале была тьма.

Нет дыхания. Нет воздуха, нет света, нет мыслей. Ни крови, ни души. Спи, говорит Дьявол, и проснись в конце времен, когда я позову.

Дитя, которое будет смущать разумы и вызывать спазмы в животах.

Чумное создание.

У Дьявола нет всадников. Всадники будут плоть и кровь, помазанная Господом, ибо Его ценности — в человечестве. Но с Дьяволом не так, он никому не доверяет свои дела.

А создание будет лежать здесь и спать. Порой оно станет порождать змей, порой — кошмары, а порой поветрием выползать наружу, просачиваться в дома и в легкие детей. Но большую часть времени создание спит. Ждет белого всадника, грохот белых копыт по земле. Он придет под именем Завоеватель. Чума. Загрязнение.

И в конце времен существо под Снейкспрингом откроет свой рот и поглотит его целиком.

Так сказал Дьявол.

Томас слышит, как он скребется на задворках сознания.

Шепчет.

Томас устал от темноты. Да будет свет, думает он — и делает. Из тьмы появился Рай. Из тьмы появилась Земля. Ноги находят опору на тверди сознания. Твердое место, где можно стоять. Он разглядывает жалкое создание, умостившееся в мозгу, крохотный узелок змей и теней, и все это, пока Дьявол шепчет.

Я ненавижу, что ты здесь.

Томас наклоняется к созданию. Теперь оно кажется таким маленьким, будто сознание Томаса подавляет его. Он поглотил существо, уменьшил. Оно с кролика или совсем мелкую собаку. В его недрах копошатся жуки. Оно все на виду. Оно стало слабым.

Я ненавижу, что Он посылает ко мне не ангелов Своих, но вас, животных, будто вы что-то значите для Него. Мне лучше знать.

У Томаса начинает болеть голова — боль резкая, как мигрень. Как это может получаться, если он очутился в собственном разуме… разуме существа… своем… существа… Мигрень внутри мигрени внутри мигрени.

Я думаю иначе.

Томас не смеет закрыть глаза. Если закроет, он знает, что случится. Мир взорвется на тысячи фрагментов, тысячи осколков света, и их хрупкая связь исчезнет. Как изображение на старом телевизоре, который отключили от розетки.

Я знаю, что ты бесполезен.

Возня становится непереносимой. Томас заставляет себя оставаться сосредоточенным, сфокусироваться. Держать жалкое создание в поле зрения, что бы ни нашептывал Дьявол. Теперь его голос эхом разносится по всему сознанию, блуждающим звуком плохо настроенного радио.

Возможно, твой Бог говорил тебе иначе, но я умнее. Ему не одурачить меня любовью. Ему что-то надо, священник.

Томас представляет пальцы Маркуса в своей руке. Это придает ему сил. Он почти наяву чувствует это прикосновение.

Мои же помыслы ясны и однозначны. Пока у тебя есть, что отдавать, я буду любить тебя, а когда у тебя ничего не останется, закончится и моя любовь.

Змеиный клубок теперь темнее, четче. Кажется, только сейчас Томас способен как следует разглядеть создание. Оно выглядит как змеи в церкви. Змеи, которых ему надо будет касаться каждое третье воскресенье. Перепутанные, струящиеся тела в старом ящике — как было со времен Гефеста Шоу.

Бизнес есть бизнес.

Словно ведомый чужой волей, Томас тянется вперед. Свободную руку будто кто-то крепко сжимает. Томас тянется к змеиному клубку. «Господь благословил меня, братья и сестры, — произносит он. Он не говорил этих слов раньше, но откуда-то их знает. — Я не бегу от смерти, я не позволяю ей восторжествовать над жизнью! Господь избрал меня, и этим вечером он со мной!»

Ты ничего не сделаешь. Ничего не добьешься. Убей мое дитя, и я создам другое, всемеро ужаснее.

«Слава Господу нашему! Слава Ему, чей замысел совершенен и неоспорим!»

Дурак. Думаешь, у тебя есть то, что нужно…

«Слава Ему, кто избавил Святого Павла…»

…чтобы быть священником Снейкспринга?

«…От змеиного яда. И слава Ему, кто совершит то же для меня. Да будет так».

Нет.

Томас запускает руку в клубок — глубоко, по локоть — и вытаскивает самую большую и злобную с виду змею.

Красную, красную, красную. С единственным вращающимся глазом.

Нет.

Томас держит ее, сомкнув пальцы. «В моих руках смерть, — говорит он. — Но разве я умираю, братья и сестры? Разве Господь отверг меня?»

Прошу, не убивай мое дитя.

Томас сжимает кулак.

Существо под городом лопается, как прохудившаяся вена.

Чувства возвращаются постепенно.

Сперва Томас ощущает поверхность, на которой лежит. Не камень, но рыхлая грязь. Дождь падает сверху, как россыпь иголок по всем его царапинам и ссадинам. Голова покоится на чем-то мягком.

Затем он слышит, как Маркус молится — тихо, искренне и невнятно. Томас пытается вслушаться, разобрать слова и, должно быть, производит при этом какой-то шум, потому что молитва обрывается. На щеку ложится знакомая рука.

— Очнись, — голос Маркуса негромкий, дрожащий.

Ладонь холодная и липкая, но Томас не пытается от нее увернуться.

Он открывает глаза. Моргает, ожидая, пока расплывающийся мир обретет очертания. Глаза болят, и Томас трет их, пытаясь умерить жжение.