— Я знаю, — чуть слышно соглашается Маркус. — Знаю.

Оба вновь умолкают. Томас заканчивает разбирать покупки, Маркус прячет овощи в холодильник — в тишине.

— И зачем было покупать кукурузу, — бормочет Маркус, зависнув перед открытым холодильником. — Из окна бы высунулся да взял.

— Это было бы воровство. Пришлось бы каяться.

«А я — единственный священник в городе», — горько продолжает Томас в мыслях.

Горечь уходит быстро, оставив лишь чувство вины и смутное желание обсудить произошедшее.

— По-моему, надо прояснить ситуацию, — оживает Маркус, и Томас быстро отмахивается.

— Нет. Нет, ты бы прав. Не стоило мне выходить.

— Не стоило, — соглашается Маркус.

— Это было опрометчиво.

— Да.

— Я только не понимаю, почему это тебя так огорчает.

Маркус молчит.

— Как бы то ни было, прости меня. Я не хотел тебя расстраивать.

Рука Маркуса нерешительно подергивается. Потом он все же тянется к Томасу, касается плеча.

— Я не знаю, с чем имею дело, — признается он. — Дьявола трудно перехитрить, и я… Мне хочется, чтобы ты думал, будто я знаю, что будет дальше.

— Я знаю.

— А я — нет.

— Это я тоже знаю, — Томас, подавшись вперед, легонько толкает плечом Маркуса в грудь, позволяет чужой руке скользнуть вокруг своей шеи. — С нами все будет в порядке. С обоими.

Они проводят день в молитвах, а когда не молятся, занимают себя, как умеют. Томас, наконец, снимает простыни с мебели в гостиной и устраивается на диване. Маркус все наведывается к окну и каждый раз отходит с удрученным видом, из чего Томас заключает, что Энди и Грейс по-прежнему на посту.

В конце концов, Маркус тоже опускается на диван, сбросив обувь. Они сидят рядом, Маркус рисует в своей Библии, Томас пишет проповеди, сверяясь со своей — и как бы невзначай опирается спиной на плечо Маркуса.

Молчать с ним легко. Слышен только шум дождя, шуршание карандашей по бумаге и тихий ритмичный звук дыхания.

Шорох мягкого графита по тонким книжным листам навевает невероятное спокойствие. Время от времени Томас пытается подглядеть, что Маркус рисует, и тот молча открывает Библию шире. Томас смотрит, как под его рукой появляется стая ворон со злобными бусинами глаз и длинными черными клювами. Иногда Томас подталкивает к Маркусу свой блокнот, спрашивая, правильно ли он выразился по-английски в последнем абзаце, хотя и сам прекрасно знает, что правильно, и что Маркус вернет блокнот с кивком и тенью улыбки на губах.

Так проходят часы. В какой-то момент Томас понимает, что давно не проверял, как там Энди и Грейс, и даже мысли такой не возникало. Конечно, скоро придется вставать и готовиться ко сну. Томас сделает элотес, и Маркус съест большую часть. Они будут разговаривать с набитыми ртами — о вещах, которые не вспомнят к утру. А потом Томас пойдет наверх, а Маркус останется внизу. Неусыпный страж, меряющий комнату шагами.

Томас видит их будущий совместный вечер как наяву. И почти может увидеть их будущую совместную жизнь, если только себе позволит.

В детстве Томас боялся грома. Грозы приходили к дому abuela*** редко, но если уж приходили, то обрушивались на него сущим кошмаром. Abuela могла спать в любом шуме, а вот маленький Томас допоздна дрожал под одеялом, молясь ангелу-хранителю.

Это было давно, но сейчас, глядя из окна мансарды на приближающуюся грозовую тучу, Томас живо все вспоминает.

В мансарде холодно, так холодно, и Томас, совсем окоченев в майке и трусах, заворачивается в стянутое с кровати одеяло. В Чикаго у него был любимый халат, толстый, синий в диагональную полоску. Но Томас не взял его с собой. Почему он не взял халат с собой?

Гроза поливает дом ливнем. Окно мансарды дребезжит от ветра. Томас знает: если дотронуться до подоконника, тот будет мокрым. В голове мелькает мысль задернуть шторы, но это не приглушит гром. От вспышки до раската проходит все меньше времени — гроза приближается.

Кутаясь в одеяло, Томас вновь приближается к окну. Потоки воды заливают стекло, превращая вид за окном в причудливый мир теней. В сумраке маячат два едва различимых силуэта — большой и маленький. Все еще стоят. Все еще наблюдают.

Посмотреть на кресло-качалку, не открыв окно, нельзя, но Томас знает, что Маркуса там нет. Он внизу — мечется от стены к стене, как зверь в клетке. Надвинув шляпу на лоб, постукивает ножом по бедру.

Пальцы Томаса оставляют на стекле капельки влаги.

Сегодня его вечерние молитвы сумбурны, отчаянны и беспорядочны. Спаси его, сохрани. Позволь через него коснуться Твоей божественности. И так далее, и тому подобное — пока голос совсем не сдает, и остается лишь сидеть на краю кушетки и думать о Боге.

Вспышки заливают мансарду резким белым светом и гаснут, погружая ее во тьму.

Господь пронизывает Маркуса, как столп света, как золотая жила. Каждый дюйм его тела благословлен. Избран. Восславлен. А Томас может лишь порхать вокруг, как мотылек, привлеченный отраженным светом, но не смеющий приблизиться, если только не хочет сгореть.

Томас сильно трет глаза. Он забирается в постель и старается удобно устроиться на боку, но на уме лишь мотыльки, свечки, шум дождя и полоска живота Маркуса, показавшаяся из-под задравшейся футболки, такая бледная по контрасту с загорелыми руками.

Дождь льет потоками, обрушивается на крышу тяжелым мокрым покрывалом. Дом протестующе стонет, давит на фундамент. Молнии такие яркие, что под закрытыми веками чернота вспыхивает красным и снова становится чернотой. За вспышками следует гром — низкий рокот, сменяющийся ужасным ревущим треском.

Томасу холодно. Рот пересыхает, в животе начинает ворочаться боль. Он все еще не закончил проповедь к воскресенью. Дьявол знает цвет его глаз. Вскоре ему предстоит держать гремучника и называть это чудом. Маркус произносит: «Питер» — теплым приязненным тоном. Маркус улыбается Черри, чистя мандарин. Маркус внизу.

И потому, думает Томас, скользя дрожащей рукой под резинку трусов, этот грех простителен.

Он накрывает член ладонью, нажимает. Ствол уже отвердел, и после первых осторожных вороватых движений под пальцами делается мокро.

«Это должна быть не моя рука, — Томас зажмуривается еще крепче. — А его».

Он начинает гладить себя, на каждом движении вверх задевая большим пальцем влажную головку. Он смутно осознает, что должен чувствовать себя ужасно, оскверняя своего лучшего друга в своих фантазиях. Но сейчас, когда рука там, между ног, происходящее кажется теплым и естественным, как всякое другое невинное удовольствие.

Очередной раскат грома застает его врасплох, Томас трется лицом о подушку, пытаясь не обращать внимания на шум. Невозможно полностью расслабиться, когда каждый треск может быть звуком шагов по лестнице, а каждое движение штор — признаком открывающейся двери. Томас сжимает пальцы на члене и представляет Маркуса — темным силуэтом в дверном проеме. Маркуса, который явился взять свое, то, что Томас может предложить.

«Все, — отчаянно думает Томас. — Бери все».

Он трогает себя медленно, но крепко, пытаясь представить жесткость рук Маркуса, и как бережно он умеет ими пользоваться. Перевернувшись на спину, Томас закусывает костяшки свободной руки. Не то чтобы Маркус физически мог его услышать через шум дождя и гром.

Томас представляет Маркуса — как тот тихо сидит внизу в темноте. И слушает.

Сильнее сжав зубы, чтобы заглушить собственное тяжелое дыхание, Томас позволяет себе развести ноги, совсем немного, и начинает толкаться в кулак. В Мексике существуют специальные слова для мужчин, которые раздвигают ноги перед другими мужчинами. Слова, с которыми Томас отлично знаком. Но он не думает о них сейчас, он слушает дождь, представляя, будто каждый низкий гулкий раскат — это шепот Маркуса ему на ухо. «Amo tu cuerpo****», — этим его игривым, густым от акцента голосом.

Томас понимает, что пробормотал слова вслух, и член в кулаке вздрагивает.

Он переворачивается обратно на живот, думая потереться о матрас, но при первой же попытке кушетка громко скрипит. И вдруг Томасу снова пятнадцать, и он тайком трогает себя в своей детской спальне.