— Что ты имеешь в виду?

— Ну, в душе ты поэт, — Маркус катает крышку между пальцами, как монету. — Судя по тому, как ты говоришь. Как формулируешь мысли.

Томас улыбается.

— Это так очевидно?

— Здесь нечего стыдиться. Король Давид тоже был поэт.

— Да, но он был еще и король. А я только священник.

— Поэзия священника так же ценна, как поэзия короля.

— То есть, не особенно.

— По большому счету, да.

Томас смеется, тайком приходя в восторг, когда Маркус подхватывает. Он указывает на далекое солнце, заливающее кукурузу оранжевым сиянием.

— Сколько закатов над пустыней ты повидал?

— Больше, чем хотелось бы. Слишком много закатов и слишком мало рассветов.

— Тебе надо где-то осесть, — заявляет Томас неожиданно для самого себя. — Ты когда-нибудь думал об этом? Попробовать пожить на одном месте?

Маркус дергает углом рта, но не улыбается. Смотрит тяжело и устало.

— В моем деле, — говорит он, — приходится чем-то жертвовать. Ради веры и призвания мне от многого пришлось отказаться. От семьи. Друзей.

— От любви?

— Ага, от нее тоже.

У Томаса пересыхает во рту, но он все равно возражает:

— Знаешь, Господь создал нас для любви. Чтобы мы любили Его, и были любимы Им, и любили друг друга.

Маркус молчит, однако Томас стойко продолжает:

— Не думаю, что Он вынуждал бы детей Своих жить без любви. Вне зависимости от того, к чему Он их призывает.

Тишина.

Томас хмурится, разглядывает руки, перекатывает бутылку в пальцах.

— Он… призвал меня сюда. В этот город. Быть местным священником.

— Ты… — начинает Маркус, и слышно, как он сглатывает. — Ты уже понял, почему? Ты знаешь, зачем?

Томас поднимает на него глаза.

— Кажется, я начинаю понимать.

На лице Маркуса вспыхивает улыбка и так же быстро исчезает. Отвернувшись, он одним глотком допивает остатки пива.

— Знаешь, я ведь не священник, — Маркус вытирает рот, говорит быстро, словно боясь передумать. — Раньше был, но сейчас нет.

— Я догадывался.

— И молчал?

Томас пожимает плечами. Холод начинает брать свое, и мышцы болят от напряжения.

— Колоратка очень… успокаивает, — находится, наконец, он.

— Ага, — соглашается Маркус. — Больше всего. На самом деле это единственное, что меня успокаивает.

— Кто пытался забрать ее у тебя?

Вопрос выходит немного чересчур настойчивым.

Маркус грустно усмехается.

— Церковь не жалует экзорцизм. Они решили, что я устарел. Что ставлю их в неловкое положение. Они вытянули из меня все, что смогли, и отлучили. Я даже причаститься теперь не могу.

— Но ты носишь колоратку, чтобы им досадить, — Томас силится улыбнуться.

— Да. Чтобы… досадить.

Маркус машинально тянется к шее, трогает воротничок. Пробегает большим пальцем по белому проблеску над кадыком.

— Они отлучили меня от церкви, но от Бога они меня отлучить не могут. У меня с ним иное соглашение.

Томас соображает, что делает, только когда касается белого квадратика на горле Маркуса. Тот неподвижный, как статуя, сидит, вскинув подбородок и глядя на солнце. Будто человек с ножом у горла, ожидающий последнего рывка.

— Не снимай, — тихо говорит Томас. — Никогда ее не снимай.

Он убирает руку, и Маркус снова начинает дышать.

— Не сниму. Это будет мое соглашение с тобой.

Солнце окончательно угасает, но обоим нет до этого никакого дела.

***

Томасу снится сладкий запах гвоздичных сигарет.

Он не чувствует под собой матраса — только твердую поверхность кузова. В небесах над его головой рассыпаны звезды, но не хаотично, а по замыслу. Каждая на своем месте — там, куда поместил их любящий Создатель, знающий их всех по именам.

Ладонь Томаса сжимает теплая рука. Клуб сладко пахнущего дыма, тихий хрипловатый голос. «Вот она, утренняя звезда».

В этой ночной фантазии, полусне-полуяви, так легко повернуться и накрыть ртом источник сладкого дыхания. Сцеловать вкус меда и гвоздики с губ праведника. Нет стыда, нет смятения. Бог смотрит сверху и улыбается их счастью.

Томас ворочается, его разум полон спутанных мыслей, сонных и ленивых. Путаясь ногами в одеяле, он переворачивается на живот, трется щекой о подушку, ищет кого-то. Толкается бедрами в матрас — только один раз, и ничего больше. Приглушенный стон, тихий и разочарованный, нарушает тишину мансарды. Томас не просыпается.

Остаток ночи он спит беспокойно, но сны его приятны, как никогда.

***

Стебли кукурузы угрюмо покачиваются в темноте. Лунный свет придает им голубоватый неземной оттенок, превращая в неспокойную поверхность океана. С запада дует кисло-сладкий ветер.

Экзорцист тихо сидит на крыльце и смотрит в никуда. Его глаза болят от усталости, но он не закрывает их.

Четки свисают с его левой руки, цокают по подлокотнику кресла. В правой руке нож, экзорцист бездумно постукивает им по бедру, джинса на этом месте уже начинает стираться. На лезвии выгравирована знакомая латинская строка: и приставь нож к горлу своему, если жаден ты до еды.

Экзорцист вглядывается в тени, отбрасываемые сикоморами и шуршащей кукурузой. Он совсем не удивляется, когда из теней, будто сотканный из пыли, с улыбкой выходит Дьявол.

Дьявол подходит ближе и стоит, засунув руки в карманы, наблюдая. Дьявол смотрит на экзорциста, экзорцист смотрит на Дьявола.

Протянув левую руку с растопыренными пальцами, Дьявол шепчет на Древнем Языке, обращаясь к существу, что спит под городом. Почва под его ногами раскрывается — совсем немного, будто треснувшая губа или порванный стежок, и оттуда, из грязи, глубины и сырости, рождается кошмар. Он протискивается в наружный мир и лежит неряшливым кольцом, пробуя воздух языком.

Это кошмар-боль-в-животе, кошмар-обморок-в-душе. Кошмар, который на вкус как скисшее молоко. Он любит проникать внутрь, и под, и поверх, оставляя за собой склизкие следы греха. Это кошмар-вредитель, кошмар-паразит.

Он на брюхе ползет к ступенькам, и экзорцист спускается с крыльца, чтобы встретить его. Вонзив нож в землю, экзорцист шепчет полузабытую молитву, и кошмар, распавшись надвое, рассеивается. Придавив голову тщедушного тельца каблуком, экзорцист выдергивает нож.

— Он будет поражать тебя в голову, — бормочет он, — а ты будешь жалить его в пяту.

Экзорцист возвращается на место и садится. Дьявол, ничуть не удивленный, по-турецки опускается на землю, подпирает подбородок рукой. Смотрит, как экзорцист вытирает нож о бедро.

Каждую ночь экзорцист сторожевым псом оберегает дом. И эту ночь тоже.

Дьявол остается до утра, не смея приблизиться и не желая отдалиться. Время от времени он создает очередной кошмар, которому суждено быть уничтоженным, и почти ничего не говорит. Он сидит, смотрит и наслаждается.

На заре Дьявол уходит.

Комментарий к Часть 6

Сукин сын! (исп.)

========== Часть 7 ==========

Доктор Девин Беннетт — человек привычки.

Его дом — второй по величине в Снейкспринге. Высокое узкое здание из красного и черного кирпича, такое же крепко сбитое, как его владелец. Ставни выкрашены в черный, крыльцо огибает дом с изяществом кошачьего хвоста, уложенного вокруг лап. На двери крест. Дети со своими велосипедами сторонятся этой улицы.

Беннетта не то чтобы любят, но уважают. С его мнением считаются. Это в интересах соседей — ладить с единственным в городе доктором. Даже Мария Уолтерс время от времени пытается ему улыбаться: ее муж слишком болен, чтобы она могла позволить себе презирать Беннетта.

По большей части Беннетт держится особняком. Он не говорит о своей ноге. Выключает свет вечером в Хэллоуин. Ему нравится, чтобы костюмы были черные, а кофе — еще чернее, в остальном же его не слишком заботят люди, вещи и неудобства. На подставке у дверей хранятся три разные трости: одна — для воскресенья, вторая — для будней, третья — для дней, когда он чувствует себя особенно мерзко.

Беннетт не привык, чтобы его куда-то звали.