Стакан с тихим стуком приземляется на перила, и Томас торопливо убирает ноги, чтобы его не задеть.

— Если хочешь, я могу, — небрежно предлагает Маркус.

— Правда?

— Экзорцист — профессия не денежная, чашу для пожертвований по кругу не пускаю. Я бы не продержался, если бы не подрабатывал там и сям.

Сложив руки на груди, Маркус перекатывается с носков на пятки и обратно, как непоседливый ребенок, которому велели стоять тихо. Беспокойный.

Как же тяжело видеть его таким.

— Тебе надо чем-то заниматься, — говорит Томас почти извиняющимся тоном, и Маркус смотрит так, будто его сердце только что раскололось надвое.

— Да, — подтверждает он и вроде бы хочет что-то добавить, но передумывает.

«Ему надо быть нужным», — понимает Томас, и этого достаточно, чтобы его убедить.

— Было бы неплохо, — быстро соглашается он. — Было бы очень здорово, на самом деле. Можешь начать с южной стороны.

Широко ухмыльнувшись, Маркус сжимает Томасу плечо. У него тяжелая теплая рука, и ощущение остается на коже еще долго после того, как он убирает руку.

— Спасибо, что балуешь, — фыркает Маркус. — Люблю, когда есть, чем заняться.

— Стой, — зовет Томас ему в спину: Маркус уже спускается во двор. — Забери. — Он указывает на недопитый чай. — А то я выпью.

Маркус, даже не оглядываясь, лениво дергает плечом. Чисто ему назло Томас берет стакан и делает глоток, готовясь к горечи. Но чай сладкий и холодный.

Проходит два часа, а Томас не написал ни строчки.

Выкапывать и сортировать столбы — работа утомительная. Все, что сгнило или слишком потрепано, кучей громоздится у крыльца. Маркус пытается обойтись тем, что осталось, но без новых столбов и перекладин в изгороди будут прорехи.

О прорехах Томас думает меньше всего. Он вообще мало о чем думает, кроме как об открытой Библии и все той же главе, прочитанной уже раз двадцать, но без всякого толка.

Всякий раз, когда Томас поднимает голову, перед ним Маркус. Который копает. И потеет под палящим солнцем. От рубашки он избавился еще час назад, пожаловавшись на жару, и та висит на перилах у ног Томаса, рядом с теперь уже пустым стаканом из-под чая.

Томас впервые получает возможность разглядеть кожу Маркуса. Спину, покрытую густой сеткой белых шрамов — будто плетьми хлестали. Раз или два Маркус ловит его взгляды, и Томас, розовея щеками, спешно утыкается обратно в книгу.

Видеть эти шрамы — как-то чересчур интимно. Один, пересекающий левое плечо, особенно выделяется — он уродливый, темный и скрученный. На короткую секунду Томас воображает, как бы промокал эту рану. Влажная ткань, выжатая над раковиной. «Стой смирно». Маркус, ерзающий под рукой. Он никогда не мог усидеть смирно, этот человек. Томас улыбается, но быстро цепляет на лицо нейтральную маску и продолжает читать.

Надо служить мессу. Люди должны остаться довольными.

Ты совершен был в путях твоих со дня сотворения твоего, доколе не нашлось в тебе беззакония.От обширности торговли твоей внутреннее твоё исполнилось неправды, и ты согрешил; и Я низвергнул тебя, как нечистого, с горы Божией, изгнал тебя, херувим осеняющий, из среды огнистых камней.От красоты твоей возгордилось сердце твоё, от тщеславия твоего ты погубил мудрость твою; за то Я повергну тебя на землю, перед царями отдам тебя на позор.

Томас пробегает слова глазами, но не видит их. Ум слишком переполнен, чтобы размышлять или писать.

«Не смотри, — сердито думает он. — Не смотри».

И все равно смотрит. Маркус, закрыв глаза, с усталым умиротворением на лице, склоняется над очередным столбом. Потягивается, прогнув спину, одной рукой массирует шею. Его горло подергивается, когда он сглатывает.

Рывком поднявшись, Томас захлопывает Библию и, оставив ее в кресле, почти убегает в дом.

— Томас? — озадаченно окликает Маркус, но больше ничего не слышно, потому что Томас уже врывается в ванную и, захлопнув за собой дверь, прижимается к ней спиной. Трет глаза, растерянный, возбужденный, сгорающий от телесного голода. Он снова чувствует себя подростком. Глупым неуклюжим грешным подростком.

Повернув кран, Томас плескает в лицо холодной водой, молчаливо браня себя за рассеянность. Столько лет молитв и служения — и вот он, такой же голодный, как был, когда ступил в стены семинарии. Слабый. Порочный.

Так же случилось и с Джессикой. Она так изящно льстила ему, заставляя чувствовать себя особенным. Так сладко смеялась в первый раз, когда он отверг ее. Спросила, так ли тесен его нимб, как тесна колоратка.

Но Маркус — он тоже носил колоратку. Брат во Христе. Праведный, усмиренный, запертый, потаенный и такой прекрасный.

Стиснув зубы, Томас наклоняет голову, крепко зажмуривается. Маркус не Джессика. С ней каждое слово полнилось подвохами, недоговорками, тайными смыслами. А с Маркусом искренность и открытость слетали с губ Томаса с той же легкостью, что и дыхание. Не бывает так легко. И все же они сошлись — правильно и естественно, как пальцы переплетаются в молитве.

Припав лбом к зеркалу, Томас закрывает глаза.

Он с детства отличался живым воображением.

Его разум — холст, на котором расцветают многоцветные фантазии. Пальцы крепче сжимаются на краю раковины — Томас представляет капли пота у Маркуса между лопаток. Как солнце блестит на жутких белых шрамах. В камере Маркус казался преступником, человеком, который мог бы увидеть в Томасе только жертву — схватить, держать, владеть.

Сдавленно застонав, Томас шлепает себя по бедру. «Нет. — Еще один удар. — Кто прелюбодействует в сердце своем, делает это наяву». Он смотрит на себя в зеркало и чувствует отвращение к тому, что видит. Расширенные зрачки, глаза, потемневшие от похоти.

Маркус по-прежнему на улице. По-прежнему работает. Работает для Томаса — на его земле.

Сделав глубокий вдох, Томас выходит из ванной.

Обтершись собственной рубашкой, Маркус разминает натруженные руки.

— Ты, наверное, устал, — говорит Томас. — Выпьешь что-нибудь?

Маркус оборачивается и улыбается с надеждой.

— Да, с удовольствием.

В холодильнике обнаруживается пиво. Томас, который в жизни не купил ни единой упаковки, не особенно рад находке.

— Я знаю твою кухню лучше, чем ты, — сообщает Маркус, когда Томас возвращается на крыльцо — с кислым лицом и двумя холодными бутылками.

Солнце клонится к закату. Маркус, который успел сбегать в душ, выглядит чистым, довольным и приятно измотанным. С благодарностью приняв пиво, он сбивает с бутылки крышку. Томас следует его примеру, но пить не торопится.

— Я бы предпочел, чтобы ты не распоряжался моей едой, — бормочет он, хотя вовсе не уверен, что говорит правду. — Это не твой дом.

Маркус, прикрыв глаза, молча пьет. Оторвавшись от горлышка, вытирает губы.

— Ты прав, — коротко соглашается он. — Прости, если я веду себя слишком фамильярно.

— Нет-нет, — торопливо возражает Томас. — Я не про это. Просто когда ты говорил с Энди, ты сказал «наш дом», и я…

— Я так сказал? — осторожно удивляется Маркус. — Я не…

— Может, я недослышал.

— Может быть.

Они смотрят, как солнце уходит за кукурузное поле. Иногда Томас поглядывает на Маркуса и гадает, как это получается, что обычное церковное облачение на Маркусе умудряется выглядеть угрожающе. Да, Маркус сейчас с колораткой и все такое, хотя сверху — как дань вечерней прохладе — накинута куртка. Сам Томас до сих пор в рубашке и спортивных штанах, о чем уже начинает жалеть.

— Скоро появятся звезды, — сейчас, в наступающих сумерках, у Маркуса усталый вид.

Тени под глазами кажутся такой же неотъемлемой его частью, как татуировка на запястье.

— Тебе надо поспать, — мягко предлагает Томас.

— Я не могу.

— Здесь холодно. А ночью, когда поднимется ветер, станет еще холоднее.

— Ничего не имею против холода, — Маркус делает еще глоток. — И ночь меня не беспокоит. Мне доводилось ночевать под звездами.

— Очень… романтично.

— Конечно, раз ты так считаешь.