— Ты вырубился, — объясняет он. — В машине.

— Oh, — бормочет Томас. — Lo siento.

— Не извиняйся, черт возьми… — выдавливает Маркус, потирая лицо. — Ты валялся без сознания двадцать минут. Это были долгие двадцать минут.

— Lo siento, — повторяет Томас. — Mi cabeza… pero me siento mejor ahora.

— Хорошо. Я молился за тебя.

— ¿Dónde está Bennett?

— В кухне, — криво усмехается Маркус. — Сказал, что не уйдет, пока не убедится, что ты в порядке.

Он подается вперед, нервно сплетая и расплетая пальцы, и окидывает Томаса взглядом, один-единственный раз.

— Томас?

— Si?

— Отец Томас Ортега?

— Si? — с растущим недоумением подтверждает Томас.

— Как меня зовут?

— Padre Marcus Keane.*

— В каком ты сейчас городе?

— Snakespring.

— Ты… говоришь по-английски?

— …Да, — отзывается Томас после затянувшейся паузы и удивляется, почему так долго думал перед ответом.

— Хорошо, — говорит Маркус. — Хорошо.

Откинувшись в кресле, он приглаживает короткие волосы и вздыхает, обмякает, как лопнувшая тетива.

— Ложись. Засыпай, не бойся. Я сейчас приду.

— Нет, — Томас вскидывается было, но Маркус ловит его за плечо, мешая встать.

— Я на кухню и обратно, — увещевает он. — Пожалуйста, ложись.

Это просьба, не приказ, и только поэтому Томас подчиняется. Он лежит на кровати, слушает приглушенную, но ожесточенную перепалку на кухне, и солнечные лучи играют на пледе.

Через несколько минут Маркус возвращается с чашкой в каждой руке. Бедром закрывает за собой дверь и ручкой вперед протягивает Томасу чашку.

Тот берет, едва не обжегшись о горячий фаянс, снова садится, подпихивает подушку под спину. Делает глоток, ожидая ощутить кофейную горечь, но на языке сладковатый вкус подогретого молока.

Подтянув кресло ближе, Маркус коротко сжимает Томаса за колено.

— Расскажи мне все.

И Томас рассказывает.

***

Осеннее полнолуние.

Кровавая луна.

Солнце как черный холст над пустым горизонтом.

Он приходит в себя, в голове звенит, из ушей струится кровь. Дыхание вырывается трудно — с бульканьем и хрипом: повреждено легкое? Он не знает. Вокруг кружатся вороны, кричат и клюются. Он не может дышать. От боли в руках хочется забыться.

Томас медленно осознает себя, боль, воронов, кукурузное поле, наполняющее воздух шелестом. Он видит все — на мили вокруг. Раскинутые руки, бесполезные легкие, кровь, кровь, кровь. Исступление. Мир вращается, выходит из фокуса. Распятье на крестовине пугала. Вот как выглядит смерть — стоять перед Богом и знать, что Ему все равно.

Томас рывком освобождает одну руку, потом другую. Это сон, поэтому он не умирает — просто тяжело валится на землю, давясь зловонным воздухом. Кукуруза покачивается на ветру, бесконечная, как океан. Томас слышит, как шепчутся стебли — хор последних вдохов висельника.

Он погружает руки в почву и чувствует, как та отзывается. Что-то движется там. Что-то живое.

Мир взрывается тысячами ослепительных игл, пронзающих глаза. Скорчившись, Томас хватается за лицо, пачкая его землей и кровью распятого. «Дьявол! — кричит земля. — Дьявол, Дьявол, Дьявол идет! Он идет, чтобы стать отцом своему дитя. Он идет убаюкать существо, спящее в глубине».

Вскочив на ноги, Томас слепо бежит через поле. Он слышит за спиной град тяжелых шагов. Не может оторваться. Он продирается через кукурузу, режет руки, глаза и ноздри, но шаги продолжают преследовать его. Он слышит звон металла о металл, пронзительный вопль: «Папа!» и…

…Он проснулся от рези в животе, комка в горле и ощущения, что легкие сокращаются впустую, не пропуская воздух. Беззвучно крича, он забился на постели, путаясь в одеяле, хватаясь за живот, грудь, горло. Что-то было внутри. Что-то убивало его.

Скатившись с кровати, Томас до синяков ударился коленями о пол мансарды. Подполз к окну, подтянулся, схватившись за подоконник, и распахнул створки. В отчаянии высунувшись наружу, он поддался рвотным позывам, но ничего не выходило. Не получалось ни вырвать, ни выкашлять то, что мешало — он только давился. Тогда Томас сжатыми кулаками сильно ударил себя в живот. И еще раз. И еще.

И почувствовал, как что-то поднимается вверх по горлу.

Он высунулся еще дальше, едва не переворачиваясь вверх тормашками, и закашлялся. На землю внизу брызнуло черным. Еще один приступ кашля. Больше черного.

А затем оно начало выходить — все разом: длинное, толстое, мокрое, чешуйчатое. Оно изогнулось и раздвоенным языком коснулось его глазного яблока.

С булькающим хрипом Томас схватил змею за голову и потянул — дюйм за мучительным дюймом. Болело так, будто он проглотил вереницу бритвенных лезвий на резинке, а теперь вытаскивал их обратно. Болело так, будто горло выворачивалось наизнанку.

Когда он, наконец, извергнул тварь целиком, она начала бешено извиваться у него в руке — трехфутовая мерзость, бесстыдная пародия на тех змей, которых ему придется держать перед паствой. Томас швырнул ее вниз и не стал дожидаться, пока она коснется земли. Он уже бежал по ступенькам.

Он выскочил через парадную дверь, остановившись лишь затем, чтобы надеть свои самые тяжелые ботинки. Змея была на земле под окном — билась в корчах, словно подыхала.

Томас растоптал ее в кашу — и все это время смеялся, как безумец.

Он стоял там, под луной, полураздетый и задыхающийся, с черной слизью на шее и подбородке. Стоял и дрожал.

— Ты будешь ходить на чреве твоем, — выплюнул он со всем праведным гневом провинциального священника и носком ботинка сковырнул немного земли на окровавленные останки. — И будешь есть прах во все дни жизни твоей.

Томас вернулся в дом. Включил везде свет. Сел за кухонный стол и, не моргая, смотрел в стену — пока не настало утро и не заурчала во дворе машина доктора Беннетта.

***

Пальцы Маркуса сжимаются и разжимаются на подлокотниках, Томас не может отвести от них глаз. На тыльной стороне запястья татуировка — два концентрических круга, она грубая и размытая, какие обычно делают в тюрьме. Томас вспоминает Маркуса, мечущегося по камере, и прикусывает губу.

В этих руках был Господь. Ими Он вершил дела, их благословлял, их любил. Если подумать, через тысячу лет эти кости могут стать святыней. Будут лежать где-нибудь в усыпальнице, и пилигримы станут им поклоняться. Костяшки пальцев Святого Маркуса, экзорциста.

— Такого больше не случится, — тихо говорит Маркус.

У него дрожит голос, и Томас поднимает взгляд: лицо Маркуса подергивается.

— Чего не случится?

— Кошмаров. Их больше не будет.

— Откуда ты знаешь?

— Просто знаю! — вспыхивает Маркус и тут же зарывается лицом в ладони, трет глаза. — Просто… знаю. Я об этом позабочусь. Приму меры.

— Эй, — Томас гладит его по плечу. — Эй, ну чшш, чшш.

Он ждет, что Маркус шарахнется из-под руки, но тот не двигается.

— Скажи мне, что делать, — Томас ставит пустую чашку на прикроватный столик. К своей Маркус едва притронулся. — Скажи, что делать, и мы сделаем это вместе.

— Ничего, — приглушенным из-за плена ладоней голосом отзывается Маркус.

— Что?

— Будем ждать. Дождемся, пока Дьявол начнет действовать, и тогда…

Вид у него ужасный. Рука Томаса все еще лежит на его плече, и тело под пальцами дрожит. Маркус выглядит так, будто вот-вот разрыдается.

— Отдыхай, — говорит, наконец, он, вытирая нос. Откидывается в кресле, и рука Томаса соскальзывает с его плеча. — Спи. Мне нужно все обдумать, и… мы затаимся на некоторое время. Тебе же надо писать проповедь, верно?

— Нельзя просто сидеть и ничего не делать.

— Если мне что-то и надо, так это помолиться. А тебе надо спать.

У Томаса мурашки бегут по рукам, и на затылке выступает холодный пот.

— Нет, — тихо говорит он. — Кошмары вернутся. Я не могу.

— Не вернутся! — рявкает Маркус с такой яростью, что Томас вздрагивает. — Никаких кошмаров, обещаю.

Томасу хочется возразить, но что-то в голосе Маркуса не оставляет ему никаких шансов. Приходится лечь и позволить накрыть себя пледом до подбородка. Тепло чужой руки на груди чувствуется даже сквозь ткань.