— Грейс, — ответила она.

— Скажи-ка, Грейс, — Дьявол присел рядом, — что ты больше всего любишь делать?

— Играть на улице, — уверенно сказала она.

— Да, места здесь хватает, — кивнул Дьявол, оглядывая пыльные окрестности. — А вот людей маловато.

— Никто так рано не выходит.

— Почему же? Я думал, в таких маленьких городах все любят рано вставать.

— Не-а, — возразила Грейс. — Здесь никто ничего не любит.

— Какая досада, — посетовал Дьявол. — Очень жаль.

Они сидели бок о бок, Дьявол и Грейс, и смотрели, как пыль клубится у их ног — маленькими грозовыми облачками.

— Грейс, милая, — позвал Дьявол. — Чего ты хочешь больше всего на свете?

Грейс внимательно разглядывала свои ноги, и Дьявол уточнил, не дав ей открыть рот:

— О нет, красивое платье не годится, и щенок тоже. Я имею в виду, чего ты на самом деле хочешь? Глубоко-глубоко внутри.

Сосредоточенное лицо стало по-настоящему сердитым, и девочка пнула землю каблуком.

— Чтобы папа обращал на меня внимание, — пожаловалась она. — Он любит Верити. Он всех любит, кроме меня.

— Да, папы — они такие.

— Ага.

— Вечно выбирают любимчиков.

— Это потому, что они старше, — заговорила Грейс быстро и взахлеб, — и потому, что им всем что-то надо. Калеб не может видеть, а Трак глупый, и им все время нужно внимание. А со мной все в порядке.

— Ну, вот что я тебе скажу, — заявил Дьявол, вытягивая ноги. — Я знаю, что мы сделаем. Я хочу, чтобы ты закрыла глаза. Закрой, — велел он, и Грейс послушалась. — А сейчас я нажму на кнопочку… вот… так…

Указательным пальцем он нажал на кончик ее носа, и Грейс хихикнула.

— Пип! Ну вот. Теперь ты будешь папина любимица — всегда-всегда-всегда, и он отдаст тебе все свое внимание, все, до капельки. И ничего никогда, никогда, — его мертвый взгляд встретился с глазами Грейс, когда она открыла их, — не заставит его передумать. Ты слышишь меня?

— Я слышу.

— Ты станешь его самой-самой любимой девочкой, и он будет делать все, что ты ему скажешь и даже больше. Поняла?

— Да! — сказала Грейс, ее глаза, большие и восторженные, уже начали затуманиваться.

— А теперь, — продолжал Дьявол, — есть одна проблемка. Одно простое крохотное дельце, которое тебе надо для меня сделать.

— Ладно, — Грейс придвинулась ближе.

— Я пришел сюда не один, милая. За мной идет плохой человек, очень плохой, и ты узнаешь его, когда увидишь, — Дьявол прижал два пальца к ее круглому лбу. — Узнаешь, потому что я покажу тебе его. Закрой глаза.

Грейс зажмурилась и увидела плохого человека.

Он был страшно некрасивый, совсем не такой, как Дьявол. У него были зубы, как у шакала, и длинные дрожащие паучьи конечности. На его левой руке темнело чернильное пятно — а миссис Уолтерс говорила, что это само по себе грех. В правой руке плохой человек держал Библию, исчерканную непристойностями. Она увидела, как он крадется через кукурузное поле, пригнувшись к земле, ступая очень тихо. Она увидела его лицо. И заплакала.

Дьявол убрал руку и обнял Грейс.

— Папа будет делать все, что ты скажешь, — ласково повторил он, — а ты будешь делать все, что скажу я. Позволишь мне двигать твоими руками и ходить твоими ногами. Договорились?

И Грейс, совсем растерянная, согласилась, что это звучит справедливо.

— Вот и умница. Теперь беги, — Дьявол слегка подтолкнул ее локтем. — Беги к папе. Он будет искать тебя.

И Грейс вскочила, полная нескладного детского энтузиазма, и припустила прочь по дороге, взбивая ботинками облачка меловой пыли.

А Дьявол остался на ступеньках, тихий и задумчивый. Глубоко под своими подошвами, твердо стоящими на земле, он чувствовал, как существо под городом начинает ворочаться.

Спустя несколько дней, покидая полицейский участок, с руками в карманах и озорством на уме, он ощутил это снова.

Слишком рано. Слишком рано.

Слишком рано.

Слишком рано.

***

Томас сидит, прижавшись щекой к холодному стеклу окна, и смотрит на кукурузу, но не видит ее.

На заднем сиденье душно и тесно, обивка липнет к мокрой от пота коже. Доктор Беннетт ведет машину, вцепившись в руль, как утопающий в соломинку, а Маркус сидит рядом с ним, закинув ногу на приборную панель. Они о чем-то ругаются — о грязных отпечатках, быть может. Томас слушает одним ухом.

Его разум кружится в водовороте тошноты и нервного возбуждения. Томас закрывает глаза, пытаясь призвать его к порядку. Место, которого коснулись губы Маркуса, горит. Грубоватый, небрежный, стопроцентно дружеский поцелуй, каким один мужчина может без проблем одарить другого. Будто бы Маркус не знал. Будто бы не видел.

«Я думал, ты видишь меня», — горячечно размышляет Томас.

В этом суждении нет никакого смысла, но нет его и в кукурузе. Она все тянется, тянется, тянется — без конца и края. Но не может же она тянуться бесконечно, верно? Где-то кукуруза закончится, и начнется Чикаго. Чикаго, где к Томасу приходили легкие и приятные сны, а самой большой заботой было — где бы раздобыть деньги на новое пианино для церкви.

Не открывая глаз, Томас стонет, возит лбом по стеклу, будто пытаясь что-то стереть. Маркус поцеловал его. Прошлой ночью Томас едва не умер. Что-то скользнуло ему в горло, свилось клубком в животе и почти его убило. Ничего не случилось. Маркус поцеловал его. Ничего не случилось. Солнечный свет жжет глаза сквозь опущенные веки. Голова болит, болит, болит. И Беннетт все не умолкает.

Заставив себя открыть глаза, Томас сонно моргает на мир. Оказывается, Маркус развернулся и смотрит на него — с потемневшим от тревоги лицом.

— Ты в порядке? — его голос походит на тихое шипение.

— Si, — испанский успокаивающе ложится на язык, а Томасу сейчас не помешало бы немного успокоения.

Заботы от Маркуса он не хочет. Маркус не поцелует его больше. Ничего не случится. Ничего никогда не случится. Поерзав на сиденье, Томас откидывает голову и замирает, вздрагивая на каждом ухабе.

Явившись в участок и увидев Маркуса, вышагивающего по камере, Томас ощутил облегчение и замешательство: Маркус выглядел голодным и каким-то хищным. Запертый, он должен был являть собой скверное зрелище. Его приходом был весь мир, дарованный Богом. Его место было под небом пустыни, но вместо этого он застрял здесь, метался и скалился, как зверь в клетке. Томас почти наяву видел хвост, в раздражении хлещущий его по бокам.

Рука шерифа еще поворачивала ключ, когда Маркус встретился с Томасом глазами. Этот голодный хищный вид никуда не делся — выражение глаз шакала, готового завыть. На одну пронзительную секунду Томас задался вопросом, что сделает с ним Маркус, когда окажется на свободе.

«Я бы позволил ему», от этой негаданной мысли пониже пряжки ремня сделалось тяжело и горячо. Томас не знал, что именно — но позволил бы.

Беннетт продолжает говорить — о том, что плохо знает Энди Кима и даже не уверен, сколько у того сейчас детей. Маркус, так и не убравший ногу с панели, отвечает что-то остроумное, но продолжает бросать назад встревоженные взгляды. Томасу делается неловко: он что, так плохо выглядит? Боже, почему этот свет такой яркий.

Машина останавливается, и Томас, потянувшись, трогает Беннетта за плечо, обтянутое дорогим старомодным костюмом.

— ¿Por qué nos hemos detenido? — хрипло шепчет он.

— Мы у вашего дома, отче, — сухо откликается Беннетт и смотрит вприщур.

Так в его исполнении выглядит беспокойство?

— Bueno, — говорит Томас. — Estupendo. Gracias.

И открывает дверь.

Он приходит в себя в постели.

Кровать на первом этаже, матрас мертвеца. Очень кстати — именно мертвецом себя Томас и чувствует.

— Слава тебе Господи, — выдыхает Маркус где-то справа. — Спасибо, Мария, матерь Божья.

— Qué, — мямлит Томас и садится.

Откинув плед, он понимает, что все еще полностью одет, только обувь небрежно брошена в углу.

Маркус, бледный и напряженный, сидит рядом с кроватью. В одной руке он держит нож, рукоятью которого постукивает по бедру, в другой — четки. Вид у него больной.