— Вы меня здесь всю ночь держать будете? — интересуется он.

Морроу, слегка ухмыльнувшись, поднимает и тут же опускает глаза. Пишет что-то на планшете.

— Угу, боюсь, что так. Иначе миссис Грэм с меня шкуру спустит, а она, между нами говоря, давно подыскивает повод меня освежевать.

Он снова поднимает голову, на сей раз с более серьезным видом.

— Но я вас не виню. За то, что отирались у ее двери.

— Ой ли?

— Мистер Грэм умер не так давно. Упал с лестницы. Вскоре после этого девочка, Харпер, перестала ходить в школу.

— Боже, — бормочет Маркус.

— Я ничего не могу поделать, сколько бы ни торчал в машине у нее под домом — с горечью говорит Морроу, сосредоточив все внимание на планшете. — В нашем городе ничего подобного не бывает. Во всяком случае, так хочется Марии Уолтерс.

Несколько минут они проводят в молчании. Маркус таращится в потолок, шериф яростно строчит в планшете. Потом, наконец, вздыхает, откладывает ручку и трет переносицу большим пальцем. Он похож на человека, который редко сердится и оттого плохо знает, что делать со своим гневом. Маркус гадает, каково это.

— У нас редко встретишь новое лицо, — нарушает тишину Морроу.

Уронив планшет на стол, он берет тонкую стопку листов и машет ими в сторону Маркуса.

— Мистер Маркус Кин?

— Это я.

— Выдаете себя за священника, — в голосе шерифа деланная неприязнь, но глаза веселые. — Хм, я, может, и далек от религии, но разве это не грех, отец?

Маркус смеется и чувствует прилив удовлетворения, когда Морроу к нему присоединяется. Подтянувшись, он опирается спиной на холодную стену.

— Я был священником, — признается он. — Сейчас — нет.

— Отреклись от сана?

— Не по своей воле.

— Ясно, — шериф хмурится. С металлическим дребезжащим звуком выдвигает ящик стола и запускает туда руку. — В Библии, которую я у вас конфисковал, полно какой-то несусветной, простите за выражение, хрени.

Он вытаскивает отлично знакомую книгу, и Маркус думает обо всех других вещах, наверняка нашедших там приют. Его распятие. Его сигареты. Нож, который он пристегивает к ноге — на металле выгравирована латинская строка из Притч Соломона (глава 23, стих 2).** Морроу делает движение открыть Библию, и Маркус непроизвольно напрягается.

— Пожалуйста, — просит он, — не надо.

Рука шерифа замирает в воздухе. У него нет никакого резона слушаться, но все же он осторожно опускает книгу на стол, и по телу Маркуса прокатывается теплая волна благодарности.

— Как вас зовут? — интересуется он, расслабившись.

— Питер.

— Питер, можно мне назад мое курево?

— Ни в коем разе, сынок. Эти штуки тебя прикончат.

— Сынок? — смеется Маркус. — Да я старше тебя.

У Питера глубокий теплый смех. Смех, который так и обещает, что все будет хорошо. Опершись на локти, шериф смотрит на Маркуса, как на рождественский ужин. И Маркус, в попытке поддержать разговор, кивает на коробку с письмами.

— У меня… э… с тактом не ахти…

— Ты пытался влезть в дом незнакомой женщины.

— Но я не мог не заметить, что они адресованы Питеру Озборну. Я думал, твоя фамилия Морроу.

Питер, слегка покраснев, кашляет в кулак.

— Да, — он снова складывает руки на груди и смотрит с прохладцей. — Озборн — фамилия моего мужа, он умер. В таком городе, как этот, меня бы не поняли.

— А.

Это откровение приносит с собой целый клубок эмоций, запутанных и непонятных. Маркус сидит, как истукан, слова застревают в горле.

— Это проблема? — тихо спрашивает Питер, но не отворачивается, не отводит взгляд.

Он не такой, как Маркус.

— Нет, — со всей возможной искренностью отвечает Маркус. — Нет, это… совершенно не проблема.

Когда-то давно, когда он еще позволял себе фантазировать о таких вещах, ему импонировала мысль взять себе чужую фамилию. И порой он любил воображать, что раз священник обручен с Богом, а Бог — это духовный отец, то называться отцом Маркусом — примерно оно и есть.

Но Церковь отняла у него и это. И теперь Маркус носил колоратку, как горюющий после развода человек продолжает носить обручальное кольцо.

Питер с неловкой улыбкой потирает затылок.

Некоторое время оба молчат: Маркус лежит на спине, свесив ноги с лежанки, Питер листает бумаги, то и дело что-то поправляя и дописывая сладко пахнущими черными чернилами. Маркус бросает на него взгляды украдкой, быстро переводя глаза обратно на потолок. Ему интересно, поглядывает ли на него Питер.

— Советую поспать, — мягко говорит шериф немного погодя. — Ты здесь, боюсь, до завтрашнего утра застрял. Если честно, дневной сон тебе бы не повредил.

— Так плохо выгляжу, а?

— Уверен, что ты будешь выглядеть куда лучше, когда приведешь себя в порядок.

Маркус издает смешок — резкий, полный нервного смущения, о котором тут же жалеет. Интересно, сказал бы Томас то же самое, если бы был здесь?

— Тебе, может, подушку принести? — сбивчиво предлагает Питер.

— Не надо. Я научился спать где угодно.

— Прости, — говорит Питер, и Маркус сам не знает почему, но от тона, которым это сказано, у него покалывает где-то глубоко в горле.

— Все нормально, — бормочет он, закрывая глаза. — Знаешь, ты очень любезный шериф.

— А ты очень воспитанный заключенный.

— Погоди, пока не узнаешь меня получше, детка.

Даже с закрытыми глазами Маркус ощущает на себя взгляд Питера. И ухмыляется. Впервые за долгое, очень долгое время он чувствует себя в безопасности.

***

Маркуса будит пиликанье сверчков.

Или, может быть, цикад — он слишком устал, чтобы задумываться. Холодный металл врезается в бок, болит повздошная кость, и рука совсем онемела. Маркусу приходилось спать и в худших местах, но сейчас от этого не легче.

Он уснул впервые за несколько суток.

Маркус садится, трет глаза. Свет выключен, а окон здесь нет, и Маркус не знает, день сейчас или ночь, понятия не имеет, сколько проспал. Часов тут тоже нет, может, и к лучшему — чего хорошего в том, чтобы пялиться в темноту и следить, как мучительно медленно текут секунды. Прошлая ночь, пусть тоже бессонная, далась ему легче: там были светляки, и прохладный ветер, и бодрствовать на крыльце оказалось почти приятно.

Стол Питера пуст. Маркус надеется, что шериф ушел ночевать домой. Домой в свой пустой дом.

Маркус все еще смотрит на стол, когда понимает, что сверчки смолкли. Он хмурится. Закрывает глаза, прислушивается. Тишина. Ни звука.

Кожа идет мурашками, и Маркус распахивает глаза. Этот запах. Кисло-сладкий западный ветер. Гниющие яблоки в мертвом саду.

Маркус сидит тихо, очень тихо, затаивается, словно пугало посреди поля. И смотрит, смотрит, смотрит.

Радуйся, Мария, благодати полная…

Потом приходят звуки. Скрип дверных петель, дверь открывается, медленно закрывается. Шаги — медленные, ровные, тяжелые.

— Питер? — окликает Маркус, вопреки предчувствию надеясь, что шериф что-то забыл и просто возвращается за пальто.

Вспыхивают лампочки, раз, другой, и вдруг взрываются волной шипящего потрескивающего света. Маркус, дезориентированный, полуослепший, вскидывает руки, защищая глаза.

— И дня в каталажке не просидел, а уже на короткой ноге с шерифом? Лупить бы тебя покрепче, парень, глядишь, и не вырос бы педиком.

Маркус судорожно моргает, силясь прогнать цветные пятна, прыгающие перед глазами. Через прутья решетки на него смотрит Дьявол. Он сидит на столе Питера, скрестив руки и вытянув ноги. Он выглядит очень довольным.

У Дьявола, каким знает его Маркус, широкие ладони и ноги танцора. У него лицо слишком похожее на лицо Маркуса — тот же лукавый рот и те же морщинки в углах глаз, когда он улыбается. Лицо отца, идеальное, вплоть до чисто выбритых щек и царапины на подбородке — он порезался тем утром, прежде чем взять молоток и расколоть своей жене череп.

У Дьявола, каким знает его Маркус, голос знакомый, как собственное отражение в зеркале. Голос его отца и — когда это в интересах Дьявола — отцовский же акцент. Отец жил в Англии, прежде чем перебраться в Штаты, и мама надеялась, что ее сын никогда не ступит на английскую землю. Она много на что надеялась.