И все же он был уверен, что еще жив: мертвецам не бывает так паршиво. Тем не менее, вдали от лаборатории, на свежем воздухе, ему медленно становилось лучше, впервые после того, как его полк взяли в плен. Что-то двигалось под кожей, сила текла, возвращаясь к нему, как вода в сосуд.

Но она текла недостаточно быстро. Пока зрители выкрикивали что-то о свежем мясе, солдаты подтащили его к яме и бесцеремонно швырнули через ограждение.

Глава 22

Сержант не знал, сколько пролежал без сознания, пролетев добрых десять метров и приземлившись на твердое. Минула, казалось, вечность, прежде чем голова перестала кружиться, и он начал приходить в себя и осознавать всю серьезность ситуации. Может, прошли часы, может, дни.

Но скорее всего – секунды, потому что к нему вдруг метнулась тень, и в левое плечо глубоко вонзились бритвенно-острые клыки. Что-то вскинуло его в воздух и принялось трясти, все сильнее разрывая кожу и мышцы.

Сержант был на короткой ноге с болью. Он ничего другого не испытывал с тех пор, как очнулся, пристегнутый к столу. Но эта боль была иная, не похожая на ту трясину, в которую он погружался, медленно и неотвратимо. Эта боль была острая, грубая, яркая и кровавая, она наполняла в равной мере адреналином и ужасом, заставляя драться за свою жизнь.

Размахнувшись правой рукой, Сержант ударил чудовище в голову. Удар должен был выйти слабым и бестолковым, способным лишь раздразнить монстра. Но кулак пробил хрустнувшую кость на виске и прошел прямо в мозг.

Содрогнувшись, монстр рухнул, хватка на руке ослабла. Оказавшись на свободе, Сержант вскочил на ноги и пятился, пока не врезался спиной в стену ямы. Крики наверху стихли, солдаты смотрели с изумлением. Не обращая на них внимания, Сержант переводил дыхание и рассматривал дыру, в которую угодил.

Монстр, которого он убил, был какой-то извращенной кошмарной смесью человека и волка. Или волком с трансформированными конечностями и спиной, благодаря чему он держался прямо и атаковал зубами и когтями. Мертвый валялся на земле, но в яме их было еще четверо, три самца и одна самка, судя по отвисшим грудям. Все они грозно рычали, держась, впрочем, у противоположной стены – очевидно, впечатленные тем, что он сделал с их соплеменником.

– Вы видели? – выкрикнул один из подонков на немецком, который Сержант худо-бедно разбирал. – Пятьдесят на американца!

И наверху снова заорали, называя ставки.

– Десять на волков, – пробормотал Сержант, тяжело дыша. – Буду должен.

Все тело дрожало, искалеченная рука не слушалась и заливала землю кровью, которой лучше бы, конечно, оставаться внутри. Один из мутантов, огромный серый урод, начал красться к нему вдоль стены. Сержант отступал, хотя таким макаром мог разве что угодить в лапы остальным.

Он задрал голову на зрителей.

– Никто не хочет сбросить мне нож или пистолет?

Те ухмылялись.

– Нет, американский пес, – произнес один с сильным акцентом. – Ты там сдохнешь.

– Отлично. Просто, блядь, великолепно.

Волк обошел труп и прыгнул, невозможно широко распахнув челюсти, выставив когти, как сабли. Сержант, которому еще до военной подготовки нередко доводилось участвовать в стычках, кувырком ушел в сторону и вскочил – волк даже развернуться не успел. Сержант не стал удивляться, как умудрился провернуть маневр с такой скоростью – слепая ярость была отличной мотивацией – и пнул изо всех сил, прямо по впечатляющей ребристой спине.

Впечатляющая ребристая спина была, очевидно, стеклянная, потому что он услышал, как она хрустнула. Волк взвизгнул и упал.

Снова прижавшись к стене, Сержант уставился на оставшихся троих, которые явно не понимали, что происходит. Тут он был с ними солидарен. Он придерживал левую руку правой, но кровотечение прекратилось, и чувствительность начала возвращаться. Покалывание, зародившись в руке, распространилось по телу, медленно заменяя боль каким-то странным зудящим чувством, а страх – неестественной злобой.

Сержант сощурился, самый маленький из всех, слабейший. Он ненавидел их. Он ненавидел их, как ненавидел гидровцев, смеющихся наверху, и Золу, и Шмидта, и Дум-Дума, и весь 107-й, и своих родителей, и каждого человека, мимо которого прошел за всю свою долбанную жизнь. Он хотел убить их всех.

– Давайте, ублюдки, – прорычал он. – Чего ждем?

В ответ на его тон они тоже зарычали, сгорбившись, и Сержант расхохотался.

– Ну же!

Они набросились на него все разом, и он прыгнул навстречу, уже превращаясь – спасибо яду, проникшему в его вены с укусом – в монстра, такого же, как они.

Несколькими днями позднее возле его клетки остановился разъяренный Шмидт.

– Пятеро лучших, – он стащил перчатки и хлопнул ими о ладонь. – Пятеро лучших из нашего Батальона Смерти. Абсолютное оружие ГИДРы. Добровольцы, укушенные этой древней полумертвой развалиной, которую раскопали дураки Фюрера, и сошедшие с ума после трансформации. И все же полезные, о да, крайне полезные! Были, пока ты не разодрал их на куски!

Сержант больше не боялся этого существа: ни его оголенного черепа, ни ауры зла, витавшей вокруг. Растянувшись в глубине клетки, он издал тихое угрожающее рычание.

Шмидт вернул ему уничижительный оскал.

– Теперь у меня нет моих лучших бойцов, и, благодаря звездно-полосатой мартышке из подтанцовки, ты мой единственный оставшийся суперсолдат, пес.

В этом облике говорить было нельзя, так что голос начал звучать просто у него в голове. О сочувствии он забыл. Осталась только злость.

Было бы мне дело, я бы посмеялся над тобой, скотина.

Шмидт подошел ближе.

– Выходит, теперь ты будешь моим псом, американец. Либо ты порождаешь суперсолдат и оборотней для ГИДРы, либо…

Сержант рванулся вперед, и лишь тот факт, что у Шмидта тоже были суперспособности, избавил того от участи лишиться головы, а то и половины туловища.

– Ты будешь наш, – прорычал Шмидт на прощание. – Это неотвратимо!

Да как скажешь.

Основная проблема с ненавистью заключалась в том, что со временем она превращается в скуку.

Сержант лежал в клетке, которую не покидал с тех пор, как его заволокли сюда с помощью цепей и электрошокеров. Некоторое время в смежную клетку приводили добровольцев, а потом поднимали загородку.

Вопреки надеждам Шмидта он разрывал всех на куски. Вскоре добровольцы закончились, сменившись заключенными из местных концентрационных лагерей, однако их участь была такой же, как у добровольцев. Он упивался кровью и смертью.

А так Сержант скучал, лежа в жидкой тени клетки в чудесный весенний день, и следил, как по небу плывут облака. Люди были вне поля зрения и осязания, в лесу пели птицы. Он чувствовал такое умиротворение, какого давно не ощущал.

Возле прутьев появилась бабочка. Порывом ветерка ее втолкнуло в клетку, где она запорхала над лицом монстра. Он лениво щелкнул челюстями, но промазал, и она приземлилась на кончик его носа, медленно поводя крылышками.

Он замер, скосив глаза в… благоговении? Красивая, хрупкая, невинная, бабочка была в сантиметрах от смерти и ничуть его не боялась.

И что-то в этой нежности побороло гнев монстра. Гнев не исчез напрочь. Гнев оборотня не может исчезнуть, но он как-то угас, и к Сержанту пришла первая, кажется, за несколько месяцев мысль, которая принадлежала именно ему.

Что я наделал?

Его обуял абсолютный ужас. Он был самым худшим из монстров, убийцей, страшнее, чем Шмидт, Зола, любой нацист или гидровский прихвостень. Он не был человеком. Он больше не заслуживал быть человеком. Он оказался слишком слаб, чтобы цепляться за свою человечность.

Господи! Что же делать?

Надо было отсюда выбираться, пока они не придумали, как с его помощью сделать еще одного оборотня или тысячи. Пока они не взяли его кровь и не выяснили, как создать больше суперсолдат и выиграть войну. Собственная участь была ему не важна, он не надеялся, что когда-либо сможет себя простить, но он должен был выбраться. Как угодно.