Теодор ловил слухи с жаром. Он-то знал, что означают разговоры, – в округе кладбища появился еще один страж, наводящий страх! Он понял, что стражей можно победить – и достаточно легко, как Маска, который даже погладил чудище. А Шныряла так и вовсе после испытания сама не своя. Подумать только! Посадила рядом с порожком крокусы. Это Шныряла-то! Которая обожала колючки! Чуть-чуть, гляди, и пирожные начнет раздавать вместо тумаков.

Однако сколько ни бродил Тео, на новые следы он не натыкался. Ужас оставался неуловим, появляясь лишь в испуганных рассказах чабанов.

До конца второго тура было совсем немного, и Тео запаниковал. Он ничего не мог поделать. Четверо обнаружили свои ключи, он был одним из трех неудачников. Это злило, ужасно злило. Теодор стал раздражительным. Однажды даже прикрикнул на соседок, когда хотел посидеть на крыше и сыграть новую мелодию, а тетушки устроили спор, на чьей могиле крокусы ярче, и Теодор в невежливой форме разъяснил им, какая субстанция находится внутри их черепов.

Обиженные мороайки провалились под землю, но мелодия успела ускользнуть. Тео жаждал сыграть те шесть нот, которые когда-то услышал в городе. Отчего-то чудилось в них особое чувство, и правильно сказал Кобзарь – порой можно говорить только музыкой.

Чувство, наполнявшее грудь, когда Тео услышал игру Санды, нельзя было передать обычной речью. Только флуером, который способен высказать то, что на душе, без слов.

Тео запахнул плащ и сердито зашагал к лесной опушке. Он спустился к реке, где хотел сыграть, но едва очутился на пустынном берегу, песня вылетела из головы. Он рассердился пуще прежнего. Теодор сидел и ждал, когда шесть нот вернутся, но слышал только шум раскатистых волн, и ничего больше. Похолодало, задул ветерок. Тео ждал-ждал и понял, что песня сегодня не придет.

Он подошел к реке, решив взглянуть на воду последний раз, и почувствовал странную тягу к волнам. Река плескалась о сапоги так уныло, что на миг Теодору захотелось окунуться в эти воды и пойти ко дну. На дне темно. Мирно. Спокойно.

– Эй, не глазей на воду, небось ждешь, что речной клад с песчаного дна выплывет – и к ногам?

Послышался серебристый плеск. Теодор оглянулся и увидел в лунном свете девушку. Из воды виднелась ее белая головка, такая же белая шея и грудь, а тело ниже было погружено в темную воду. При свете месяца кожа светилась, словно пропитанная серебром, а движения девушки были такими ловкими и легкими, словно рыбка в реке плескалась.

Теодор спрятал флуер под плащ.

– Вечер добрый, – поздоровался Тео с любопытством: он никогда не видел такой нежительницы.

– Доброе утро, – отвечала девушка с удивлением. Парень соблюдал законы кладбища. Даже поздоровался, хотя другие нежители от нее сбегали.

Она подплыла ближе, с тем самым мелодичным всплеском, словно звенело серебро. Девушка подобралась к берегу и просунула голову в камыши.

– Ты – тот, кто поселился в проклятом доме? – спросил тихий, как ветер, голосок.

Тео кивнул.

– Мы иногда слышим твою игру на флуере. Красиво!

– А ты кто?

– Меня зовут Одинокая иеле, – отвечала та.

Теодор почувствовал, как по спине пробежал холодок. Иеле, вот оно что! Как он сразу не смекнул – ведь уже сто раз слыхал о призрачном народе, живущем у реки. Порой он даже видел черные, выжженные на земле кольца – следы плясавших хору иеле. Однако самих призрачных дев ни разу не видел. Шныряла – та их ненавидела и пугала ими Теодора. Он подумал было убежать, однако иеле не нападала. Только сидела под водой, глядя поверх волн, и рассматривала его с интересом и робостью.

– Кто тебя так прозвал? – спросил Теодор. – Отчего ты Одинокая?

– Оттого, – отвечала иеле, – что я не убиваю людей.

Вот уж действительно недостаток! Однако девушка выглядела мирной и правда не собиралась нападать.

Иеле выбралась из воды, и Теодор разглядел ее платье – пепельно-прозрачное, словно свет луны на окошке в полночь, будто сотканное из лучей и туманов. Она села на берег, спустив ступни в воду, и, жалобно склонив голову, проговорила:

– Горе-то такое… Видишь ли, юноша, сестрицы мои позабыли обо всем, хотят только веселиться да хору плясать, умерщвляя траву на дюнах. Мы пляшем на прибрежных лугах, на подводных лужайках, по опушкам лесов, однако же хору нашу никто не должен видеть. А тот, кто увидит или услышит, онемеет сию минуту, ослепнет и потеряет память. Сестрицы не любят людей. Порой и сами заманивают мужчин, и те либо остаются калеками, либо навечно упокаиваются на речном дне.

Там лежат похищенные пастухи, глядя пустыми глазницами, как стаи рыб проплывают над головой. Не ветер развевает их волосы, а волна, и сестрицы мои, когда бывает скучно, чешут их волшебным гребнем. А после прядут из кудрей сети, которые расставляют в подводном царстве. Лодка увязнет, а пловцу сведет ногу, если заденет такую сеть… Потому как, – иеле горестно вздохнула, – все мои сестрицы забыли о людской жизни и о том, что некогда гуляли по Китиле в венках из одуванчиков, улыбаясь парням и обнимая детей. Ныне они – бессердечные, как сама смерть. Случилось так, что я единственная из иеле, кто помнит о жизни.

– Ты помнишь о людском прошлом? – спросил Теодор.

Иеле достала гребень и провела по своим волосам.

– Помню, юноша. Я – помню.

– Так почему не расскажешь своим… сестрам?

– Прогнали они меня.

Одинокая вздохнула и тоскливо посмотрела на горизонт.

– Ни одна иеле прежде не помнила о людской жизни. А я – помню. Никто не верит. Кажется сестрам, будто я… полоумная. Но не так это, помню я все!

Девушка так вскрикнула, что возглас взлетел до неба, отразился эхом от месяца и рухнул на берег.

– Помню! Помню ясно! Купола с крестами, сияющие под голубым небом, как золотые пасхальные яйца. Помню вереницы подвод, груженных сеном и зерном, которое просыпается по дороге, и кур, сбегающихся на эти зерна. Помню голоса. Песни помню! И свадьбу, и жениха своего… Были мы дружнее всех, не ссорились, и улыбку помню его, и родинку на щеке. И день венчальный, когда обрядили меня в белое платье и повели в церковь, где ждал будущий муж… А после – не помню ничего. После – пустота… Так и стала я, – грустно сказала девушка, оглядывая белое платье, – иеле. В том же платье в вечность вступила. Вон, все жемчужинки на месте. – Она указала на пояс. – Сама их пришивала… А теперь мне друзья – плотвицы да сестрицы, которые жаждут отомстить живым. А я – не могу.

Иеле отбросила гребень в волну, но тот не утонул, а закружился, словно рыба кверху брюхом.

– Сто лет не слышала из чужих уст своего имени, – вздохнула Одинокая. – Сто лет не говорила с человеком. Теперь – говорю.

Она поглядела на Теодора, и он смутился от пристального взгляда. Девушка была красива, и ему отчего-то стало жаль, что ее свадьба кончилась панихидой.

– Как же звали тебя?

Иеле покачала головой, слезы брызнули из глаз.

– Не помню! В том и дело – каждую мелочь помню, даже то, как жених зачесывал прядь за ухо, – а имени вспомнить не могу!

Она застонала, схватилась за сердце и расплакалась.

– Я думаю, – неловко сказал Теодор, – это не проблема.

Он всегда чувствовал себя плохо и странно, видя слезы.

Ну что за дела! Тео мысленно упрекнул себя, что стоит тут и разговаривает с опасной иеле, однако же не уходил.

– Просто вспомни все известные тебе имена – и среди них узнаешь свое.

– Юноша, – совсем по-человечески шмыгнула носом иеле, – будь у меня даже ночь, а не сто лет и вспомни я хоть одно женское имя, то уже знала бы, как меня кличут. Однако я забыла все имена – до единого! О чем тут говорить?

Теодор покачал головой.

– Не знаю, – протянул он, подумывая, не вернуться ли на чердак. Но неожиданно для себя вдруг сказал: – Черт возьми, ну… ладно! Я могу перечислить тебе имена.

И тут же мысленно стукнул себя по затылку. Дурень! У тебя ключ не найден, а ты болтаешь среди ночи с кровожадной хныкалой.

Однако слезы иеле сразу исчезли. Она подобралась ближе и глянула с надеждой.