– Смотри, как подыхает твоя птица, упырь. Ты ведь так ее любишь, да? Ну и пусть сдохнет! У меня мать умерла! Из-за твоего чертового отца умерла!

Рыжий хрипел от ярости, все сильнее затягивая удавку, и Теодор со всей силы наклонил подбородок вперед. Руками пытался оттянуть веревку, но это было невозможно. Впрочем, рыжий не хотел его задушить, он держал Теодора лицом к дому, заставляя смотреть, как он горит. Языки огня уже рвались вверх к черному небу, и пожар было не остановить. Теодор понял, что еще чуть-чуть – и вместе с домом сгорит его единственный друг.

За голенищем кабаньего сапога был нож. Тео хотел наклониться, но рыжий так сжал ему горло, что он уже не мог дышать, и тело слушалось плохо. Невероятными усилиями он поднял ногу и через мгновение полоснул по веревке. Удавка лопнула, и Тео перекатом ушел вперед.

Рыжий бросился за ним, но Теодор лягнул его в лицо и, тяжело кашляя, пополз на четвереньках к дому. Парень ухватил его за ногу, и Теодор ударил его еще раз. С навеса над крыльцом на них сыпался пепел, а внутри дома рушились трухлявые балки, объятые огнем. Рыжий что-то крикнул, но Теодор не расслышал слов.

Дышать рядом с домом было нечем – гарь и омерзительная вонь вцепились в горло, сдавливая лапы сильнее, и каждый глоток воздуха был вязче и гуще, черней и смрадней предыдущего. Теодор вдыхал смерть. Всюду огненные вспышки, полыхающие оранжевым и красным, будто цветок-убийца раскрыл лепестки, чтобы поймать жертву и утянуть в кровожадное нутро, откуда никому нет спасения. Отец рассказывал, как страшно задыхаться в пожаре. Теодор это вспомнил, и желудок скрутило. Нужно действовать немедленно, иначе он не спасет даже себя.

Теодор рванулся к окну на кухню, где был заперт Север, и ударил локтем по стеклу, но оно не поддалось. Филин бился по ту сторону – так близко, что Тео схватил бы его, если бы не преграда. Он ударил еще раз и вскрикнул: на плечо упал пылающий обломок дерева, и рука вспыхнула от боли. Стекло треснуло, Теодор замахнулся еще раз, но в то же мгновение с крыши сорвались дымящиеся доски…

Первые минуты, придя в себя, Теодор глупо таращился на нечто черное, не в силах понять, что видит, – скелет огромной рыбины или гигантскую клетку? Наконец он понял: это всё, что осталось от его дома.

Теодор сел, держась за голову, и осмотрелся. Видимо, пролежал он долго: огонь уже сожрал все, что мог, но угли еще тлели. Пепелище источало мерзкий, удушливый запах.

В груди нехорошо заболело. Его дом… сгорел. Тео вспомнил про рыжего. Сбежал? Во дворе пусто. Тео с трудом встал. Плечо и голова ныли от ударов и горели от ожогов, в воздухе стоял запах крови и паленых волос. Теодор подошел к обломкам крыльца. Он едва узнал в обугленных досках ступеньки. А рядом чернел оконный проем на кухню. Теодор зажмурился, но шагнул ближе – он должен был это увидеть.

Внутри, среди нагромождения обгоревших досок, кое-где были видны глиняные черепки, металлические кружки… И все покрывала зола, как черный снег. Теодор почувствовал, как горло сжалось от слез. Филин погиб. Его друга больше нет, и он не услышит свист крыльев над ухом, и заботливый клюв больше не ткнет ему в лицо очередное подношение в виде пойманной мыши. Он не почувствует приятной тяжести на плече, потому что некому будет садиться на руку.

Его больше нет.

Теодор любил Севера больше всего из того, что имел.

Теодор увидел его впервые, когда тот был маленьким лохматым комочком, копошащимся на тропинке. Тео взял его домой и выкормил, вырастил сам, наблюдал за тем, как птенец обрастает крепкими перьями, как крылья удлиняются с каждой луной, как жалкий комок превращается в красивую и грозную птицу. Филин был ему лучшим другом. Он единственный понимал Теодора без слов – им не нужно было говорить. Они вместе охотились: филин указывал путь на звериные тропы, а Тео делился добычей. Это был лучший друг, который только мог появиться у Теодора.

И вот его не стало. Теодор остался один.

Ноги больше не держали его. Он сел на землю и обхватил себя руками за плечи. Закусил губу, чтобы не взвыть от безысходности: родители исчезли, дом сгорел, друг погиб. Теодор с ужасом понял, что у него больше вообще ничего нет, даже мышиной семейки в углу его спальни. Еще вечером он слышал возню маленьких мышат и спрятал в кармане кусочек хлебца, чтобы отдать им, а теперь…

Теперь их нет.

Вот она – ночь. Пришла. То, о чем говорил отец.

Тео зажал себе рот, потому что хотелось вопить и выкрикивать проклятия.

«Нельзя. Держись, – лихорадочно повторял он про себя. – Нужно что-то придумать. Ты же сильный. Ты все знаешь. Вспомни, как провалился под лед на озере. Ты выбрался. Один! А когда наткнулся на вепря? Ты выдержишь. Даже это. Позаботишься о себе. И о родителях…»

Теодор вспомнил обугленную веточку, которую принес Север. Отец собирался в Китилу. Хотел там кого-то найти, но не вернулся. «Делай все, что считаешь нужным», – вспомнились слова матери. В город ушел отец, в город ушла мать. Оба не вернулись. Настал черед Теодора. Родители были бы против. Но другого выхода он не видел. Все, что у него осталось, – память. Да и то он знал: в любой момент может потерять и ее.

Шатаясь, Теодор встал и побрел в сторону погреба; его вырыли в стороне, и он не сгорел. Там еще оставались припасы, можно было разжиться подмороженной картошкой.

Тео переступил через торчащую балку и остановился, нахмурившись. На земле была прямоугольная тень, словно от двери. Тео прекрасно понимал: все двери сгорели, от них остался лишь пепел. Ничто здесь не могло отбрасывать эту тень.

Теодор шагнул, и дверь неожиданно приоткрылась. Он видел, как ее качает невидимый ветер, и понял, что тень лежит у самых его ног. Да, точно, она начиналась у сапог. Тео растерянно поморгал и двинулся к погребу, а дверь поползла следом, будто приклеенная к подошвам.

Тень Теодора больше не была человеческой…

Невидимая рука крала звезды одну за другой. Наступало утро.

– Нужно спешить, – пробормотал Теодор.

Он шагнул вперед и попал в круг лунного света. Интересно, подумал он, если бы кто-то сейчас его увидел, заорал бы с испугу? Все-таки наружность та еще.

Длинный кожаный плащ, защищающий от сырого февральского ветра. Тяжелые кабаньи сапоги – «единственное в этом мире, на что еще можно положиться», как Тео их определил. Длинные черные волосы свисают почти до пояса.

Когда Тео вынырнул из тьмы, луна осветила лицо, и миру открылась его страшная тайна: шрам на скуле в виде креста.

«В общем, видок колоритный. И это еще мягко сказано», – хмыкнул про себя Тео.

По дороге к Китиле на пригорке Теодор обнаружил обугленный от корней до верхушки боярышник. Нечто испепелило ствол за считаные секунды. Но что? Тео огляделся и других обгоревших деревьев не увидел. Значит, Север принес ветку отсюда.

Близился рассвет, и нужно было скорее найти укрытие.

Туман выползал из-под коряг, клубился у корней деревьев, но гуще был слева от города. Тео вгляделся туда и различил тусклое мерцание воды.

– Ах, река, – заметил он. – Река… Вот оно что.

Навряд ли эта река, подумал Тео, обходится без омута. Сколь глубок он и сколь тих – тут гадать приходится. А что не пустует – сомнений быть не может.

Река порождала больше и больше тумана. Тео шагал лугом и наконец подошел к Китиле. Явственней стали видны коньки крыш с загадочными фигурками. Кое-где в нависший туман острыми веретенами втыкались шпили старинных зданий. Город был стар. Тео взошел на пригорок. Ему открылась дальняя улица, мощенная булыжником, низкий арочный проход, домики с маленькими окошками. Окна, обращенные к реке, закрывали ставни. Фонари погасли, наступало утро.

С пригорка открылся вид не только на город, но и на кладбище. Сердце Тео забилось быстрей, и он спустился к погосту.

За оврагом, у которого заканчивалось кладбище, стоял дом – черный, покосившийся из-за старости. Было трудно сказать, находился дом все-таки на территории погоста или за его пределами.