К лягушкам и пиявкам он привык. Выработал какое-то “полуспокойствие” и к серым странным существам, ползающим неподалёку.… Но чтобы кто-то заявлял о занятом (правда, мысленно занятом) месте?! Такого ещё не было. И как вообще возможен их разговор?! Слышит ли тот, стоящий на верху, его бессвязные речи? Наверное, слышит, ведь прикасается же к тусклой воде и начинает вновь что-то бормотать. «Мо…ё!..Мо…».

Надоело!!! Он поднял руку, и нарушитель покоя отскочил метров на пять в сторону. Вот так-то…

Человек перестал думать о всякой чепухе и принялся мыть мутное зеркало. Чтобы его отражение не утонуло за толщей грязи и пыли в глубинах зеркальных миров.

Маски и люди сливались воедино на адском карнавале жизни. Чёрные тени кружили рядом, сея запах мёртвых цветов. Кто был тот, создавший всех и протрубивший в хриплый рог победу? Vae victis! Нет никаких других миров, есть только этот, где всё не взаправду. Ложь царит вокруг, мерцая радугой лиц, масок, сменяющих друг друга в лихой пляске дня и его круговерти.

Фейерверки масок, летящих в небесную высь, но возвращающихся оттуда пеплом…. Быть может, всему виной сам человек, идущий в никуда и видящий перед собой лишь мираж?

Кто мы все, лгущие сами себе и верящие в свою же ложь, живущие в ней и пестрящие яркостью мыльного пузыря. Хлопок – и нет никого.… Лишь маленькие брызги, всё ещё отражающие в себе радугу…

Да, мы тянемся к прекрасному. Но кто мы, глядящие невидимыми глазами в никуда? ЛЮДИ? ЗВЕРИ? – ТЕНИ! Всего лишь тени среди таких же тусклых и мрачных теней.

– Привет, а я сегодня собираюсь шить рюкзак. Большой, чёрный, кожаный. Ещё вставки надо сделать металлические…

Смотрит на меня. Хитро улыбается. Ну что я ему скажу? Сегодня же пятница. А по пятницам у нас «заседания». Дин долго не мог привыкнуть к этому слову и произносил как-то по-своему, растягивая «а». Но не манерно, как делали бы это другие, а с особенной серьёзной комичностью, отчего хотелось смеяться и также, как он, искрить глазами.

В руках – неизменные кленовые листья. Да – а! Знает, что я люблю именно этот букет осеннего золота. Подарите мне розы и девять кленовых листков. Увидите, чему я радуюсь больше.

Синие джинсы снова порваны – если Дин когда-нибудь войдёт в мой дом через дверь, а не, как обычно, в окно, забираясь по ржавой водосточной трубе, то, наверное, пойдет снег… или польётся дождь из мелких монет.

Стоит и молчит. Угу, я всегда первой начинаю что-нибудь говорить.

– Привет, – он хитро улыбнулся. – Ты знаешь, Вселенная имеет край… Я сегодня в этом лично хотел убедиться, но… вдруг подумал… что… нечестно было бы молчать.

Я тереблю край его жилетки, сшитой почти как у кузнеца 18 века, и смотрю в сияющие его тёмные глаза.

– У Вселенной есть край? Интересно…тогда, может быть, ты мне его покажешь?

Дин ерошит свои волосы, которые после этого торчат во все стороны. Наверное, сейчас скажет ещё что-нибудь необычное.

Помогите! Спасите! Дайте высказаться! Во мне кипят бури эмоций. Шквал! Девятый вал, понимаете?! А вы не слышите! Как можно! Я ничего не могу с собою поделать: мне надо высказаться. Хоть как-нибудь проявить свои чувства! Дайте я закричу! Тише, послушайте! А-А-А!

Как легко, как свободно и непринужденно чувствуешь себя, выплеснув лишние мысли… Постойте, не расслабляйтесь – мне еще когда-нибудь надо будет что-то сказать!

Слеза осторожно поцеловала щеки, укусила солеными зубами подбородок и тихо, почти незаметно, упала на ковер. Потом она аккуратно вжалась в его мягкий ворс, словно боялась чего-то.

Слеза боялась сама себя: она заставила страдать человека, родившись на свет. Рядом несмело приземлилась другая слеза и опасливо прижалась к своей подруге. Они винили себя в чем-то. В чем? Увы, нам, людям, этого не понять.

Я иду высоко-высоко, перепрыгивая с облака одного на другое, и гляжу на мир сквозь розовые очки. Это очень удобно: очки защищают глаза от внешнего серо-угрюмого мира, мутно взирающего на нас. И не страшно, что “розовые очки всегда бьются стёклами внутрь”: у меня их – полный комод!

За моей спиной два белых сильных крыла – они не дадут мне разбиться, если я упаду.

Я радостно напеваю какую-то песню (похоже, что “от улыбки”), но мне важны не слова, а – мотив, исходящий из сердца.

На небе что-то сияет. Такое яркое и теплое; щекочет изредка, а поцелуйчик его – это веснушка.

Я касаюсь солнца рукой, не боясь обжечься, и лихо съезжаю с радуги, понимая, что все это – сон.

Я не унываю – хорошие сны приходят к добрым людям!

Отчего-то я знаю, что можно достать звезды руками (много раз пыталась), но в последний момент, взлетая, я отдергиваю ладонь, которая тянется к звездочке – незачем трогать яркие снежинки космоса! – они не для нас! Лучше любоваться ими издали, ведь так разочароваться гораздо сложнее.

Мир зарождался заново. Очередное поколение амёб уже заняло своё место в зрительном зале театра под названием ЖИЗНЬ. Гул не прекращался долгое время – обсуждалось очередное светское событие – премьера спектакля. Никто не знал ни сюжета, ни актёров, ни автора пьесы… и уж тем более её режиссёра – все предвкушали.

Но погашенный свет создал идеальную тишину. Колыхание воздуха, даже едва замеченное, непременно разносилось и передавалось другим зрителям, очень похожих на амёб…

Никто не знал, что спектакль был чистой воды экспромт. Кроме меня, ведь это мои мысли играли ВЕДУЩИЕ роли на бумаге – сцене для тех, кто это прочтёт.

Валерка опять крутился на стуле, при этом успевая отъезжать от одной стены к другой. Что в какой-то мере бесило Майора. Нет, если бы комната была чуть просторней, проблема исчезла б, как и появилась. Но дело было в том, что «кабинет», как его называл сам Майор, не только был его собственностью, но и имел весьма маленькую площадь. А как вы хотели? – чердак…

Именно поэтому, когда один из моих старших друзей снова с шумом проскользил мимо носа Майора (читайте – Бориса), чуть не сбив с ног, зелёные глаза с явным неодобрением прожигали офисный стул.

Валерка приподнял бровь и удивлённо воззрился на Бориса. Чего мол, ты?

Здесь позволю себе небольшое отступление, заявив, что Валерка, которого все зовут Воландом по вполне понятной причине (выражению его лица), старше всех в нашем гм…. «буйном коллективе». Но, несмотря на это, иногда он позволяет себе таа-акие выкидоны…! Что-то вроде этого. Взжж! Бендд!!! Взжж!!!

– Сколько можно? – наконец сказал Бор, отрываясь от какого-то чертежа – он тоже о чём-то думал. Кисточка в его руке была полна оранжевой акварельной краски.

– Гм !… – раздалось из-за угла шкафа, куда улетела ручка Валерки. – Это мне, может, помогает сосредоточиться! Я стихи пишу!

Если он так ловит вдохновение, переливающееся волнами мыслей по комнате, то для Бориса важна абсолютная тишина.

Ах, о чём это я? Да-да, снова препирательство по поводу катаний. Лично меня это не раздражает, особенно когда ни о чём не думаю, и гляжу в окно со второго этажа…

– Бе-бе-бе! – Валерий скорчил смешную гримасу, отчего стал похож на мою рыжую хомячку Машку, жившую у меня два года назад. Э-эх, жаль, фотоаппарата нет под рукой! Щёлкнула бы пару кадров в свой альбом.

Валеркинс пару раз крутанулся на стуле, но с такой мощью, что старая конструкция не выдержала, и мой друг, подпрыгнув в воздухе, полетел вперёд головой по курсу «стул-софа». Но летел не только он, оброненные им в воздухе тапки также разлетелись, кто, вернее, что куда…. И один ощутимо припечатал Борьку по затылку, успев пролить на проект банку с остатками акварельной воды.