Цветы качались, кружились в быстрых воронках кильватерной струи.

Иван Иванович, глотая слезы, бросал в воду георгин за георгином. И контр-адмирал Карл Иванович Жилин бросал, и старшина 1-й статьи в отставке Леонид Иосифович Бакши, и бывший замполит Григорий Моисеевич Шестак, и вдова офицера из БЧ-5 - Ольга Васильевна Матусевич, и еще многие бывшие офицеры, мичманы, старшины и матросы "Новороссийска".

Теплоходик "Омега", не сбавляя хода и не приспуская, как положено в таких случаях, флага, поспешно, будто чураясь горя этих людей, понесся на Северную сторону, где маячила пирамидальная часовня Братского кладбища. Потом мы долго, растянувшись на добрую версту, поднимались в гору, шли мимо старинных саркофагов героев первой обороны, пока не взобрались почти к самой часовне, а оттуда по заросшей, неприметной тропе взошли наконец к подножию мемориала "новороссийцам", к стопам Скорбящего Матроса. Сгрудились, постояли с фуражками и шляпами в руках, сказали, кто хотел, короткие речи, а потом отошли в сторону, к часовне, и там, на забытых реставраторами лесах, разложили прихваченную из дома снедь. Помянули.

Мне бы тогда заприметить Ивана Ивановича, расспросить... Но держался он в тени, а рассказчиков - бойких, ярких, памятливых - было вокруг столько, что я порой терялся: кого слушать...

На другой день, коротая время перед поездом, я заглянул в Аполлоновку к знакомому фуражечнику и вдруг увидел на шлюпочном причале Кичкарюка.

Во дворике Кичкарюков стояла детская коляска с семимесячным внуком.

- Вот еще один моряк, - счастливо улыбнулся дед, взяв мальца на руки. - Дочь вышла замуж за капитан-лейтенанта. Оба на Курилах служат. И дочь тоже. В матросском звании - на военной почте. Ну а мальчонку врачи не велели на острове держать. Климат не тот... Вот пока с нами живет. Бабка за нами смотрит - что за внуком, что за дедом. Обоих пестует. Нам без нее пропасть.

Пока Мария Петровна собирала на скорую руку стол, пока грелся чайник, рассматривали - вот уж не скучное занятие - семейные фотографии. Бравый боцман с броненосца "Орел" - отец Марии Петровны. Пережил Цусимский бой, японский плен, Гражданскую войну. Умер в сороковом... Вот линкор "Новороссийск", озорной матрос, забравшийся в тринадцатидюймовый ствол главного калибра и выглядывающий оттуда, чтобы показать, какие жерла у орудий линкора. Вот дочь Тамара в розовом свадебном платье, рядом стройный офицер в парадной морской форме...

В 1981 году Ивану Ивановичу Кичкарюку выдали удостоверение инвалида Великой Отечественной войны. Можно было бы порадоваться за него, если бы не омрачала радость одна мысль: четверть века понадобилось для того, чтобы справедливость восторжествовала. Жаль, что товарищ Громов, воитель горсобеса, не слышал об этом факте: ушел на заслуженный отдых. А почему бы и не заслуженный? Только за борьбу с Кичкарюком его заслужил - сколько сил ей отдал! Кто-кто, а уж он, наверное, не знал никаких проблем с оформлением пенсии...

С инвалидским удостоверением Иван Иванович ходил недолго.

В одесском трамвае вытащили у него бумажник со всеми документами. Паспорт, правда, прислали по почте... И на том спасибо.

Эх, знал бы тот ворюга, чьими льготами он собирался пользоваться!

Выдали Кичкарюку дубликат.

Красная книжечка пришлась как нельзя кстати. С ее помощью дед Иван трижды летал на далекий Курильский остров к дочери - помочь молодым обжиться на новом месте. А место ого-го какое - добраться или выбраться на островок можно лишь пограничным катером, да и тот через узенький, но бурный проливчик два часа выгребает. Жизнь тут лихая - то штормы по месяцу, то землетрясения, то цунами... Тамара не жалуется, как-никак внучка моряка, дочь моряка, жена моряка, да и сама - морячка. А это, как поется в песне, что-нибудь да значит.

Это неверно, что все счастливые семьи похожи друг на друга. У семьи Кичкарюков - свое счастье, ни на чье не похожее, выстраданное, выхоженное, трудное... И все-таки счастье.

Вот попробуй тут не скажи - судьба. Огненный столб взрыва, искалечивший, но пощадивший матроса, будто повелел ему - живи здесь, подле страшного места, тут найдешь себе и суженую, и кров, и дело, и все, чем счастлив человек. Живи и помни. Иван Кичкарюк живет и помнит.

Автографы смерти, знаки той давней беды, остались на ленте сейсмографа, на искалеченном теле Ивана Кичкарюка, на судьбах сотен, тысяч людей...

"В войну мы были мальчишками..."

Сколько было матросов на "Новороссийске", столько и судеб. Невозможно выбрать одну - общеподобную, типичную. И только время было одно на всех, и оно пометило их своими приметами, как пометил их флот одними и теми же лентами на бескозырках...

Матрос Виктор Салтыков, бывший левый замочный 7-й зенитной батареи линкора "Новороссийск".

Он совсем еще не стар - немного за пятьдесят. Голубоглазый круглолицый русак из новгородского города Чудова. Тридцать лет работает в Севастополе таксистом. Вместе с сыном, в одном таксопарке.

И все у него хорошо. И дом в Инкермане - полная чаша. И свои голубые "Жигули" на ходу. Но стоит в его глазах и мучает невысказанное, незабытое, непереданное... Виктор Иванович Салтыков:

- Мать умерла, когда мне семь лет было. Отец как раз на финской воевал. Остались мы с сестренкой одни. Отец вернулся, пожил с годик и снова на фронт. В июне сорок первого ушел. А в сорок втором погиб на Пулковских высотах. Снайпером он был.

Сестру увезли из Чудова в деревню. Я ее потом лишь через двадцать лет разыскал... Ну а мне в ту пору девять стукнуло. Фронт вплотную надвинулся. Отправился я к бабушке, что за тридцать километров в селе жила. Шел по дороге вдоль Волхова вместе с беженцами, вместе с солдатами. "Мессеры" ту дорогу поливали свинцом. Я, как и все, падал на землю, укрывался за деревьями. Какой-то солдат мне сказал: "Не так ложишься, малец. Поперек. А надо вдоль. Не то немец тебе ноги отшибет, так и сгниешь в болоте. Головой ложись..."

Прибился я к этому бойцу, а он шел с горсткой своих товарищей, в ботинках без обмоток, отступали, видно, или часть свою догоняли. Солдаты ему говорят: "На что тебе этот малец?" А он: "Со мной пойдет, ни за что не брошу".

Через Волхов разрешали переправляться только военным. Гражданские беженцы, повозки, скот - толклись по берегу. Разбегались, только когда немцы прилетали. Бойцы сели в лодку и меня с собой взяли. Шли за баржей с танком на палубе. Едва выплыли на середину реки, как опять "мессеры" налетели. Бомба угодила в баржу, танк свалился в воду, и волной от него перевернуло нашу лодку. Я плавать умел, но боец велел держаться за его гимнастерку. Так и выплыли. Собрались на берегу, кто доплыл. Отжали обмундирование и двинулись в ту деревню, где бабушка жила. Бабушка спрятала бойцов в дальней бане. Утром велела отнести им картошки и сказать, что в деревне немцы. Я пошел. Смотрю, все спят. Один на пороге бреется. Я ему передал, что бабушка сказала. Он крикнул: "Подъем!" Все вскочили, быстро собрались и ушли.

Так войну я в деревне и прожил, пока наши блокаду не прорвали и Чудов не освободили.

Спустя лет двадцать - уже после службы - разыскал я в Чудове сестру. Сказали мне знающие люди, что в магазине работает. Захожу в магазин, смотрю на продавщиц - какая из них Люда? Узнать не могу. Пошел к ней домой - адрес мне дали. Дождусь, думаю, тогда и узнаю. Дома дети, племяши мои, значит: "Мамка на работе". Тут Людмила приходит. "Брат так брат. Садись ужинать". Странно, думаю, встречает. Или не признала? Приходит с работы ее муж, она меня знакомит: "Вот брат мой двоюродный". Ах, думаю, вот оно в чем дело! Она меня за двоюродного приняла, что в соседней деревне жил.

"Не двоюродный, - говорю, - а родной".

"Как - родной? Быть не может! Витюшка в сорок первом погиб. В дом бомба попала..."

"Попала, - говорю, - да в другую половину. Меня соседи взяли. Давай-ка свой паспорт, сличим".

Сличили. "Ты - Салтыкова, и я - Салтыков. Ты - Ивановна, и я Иванович. Ты в Чудове родилась, и я там же".