Папочка, ты, конечно же, там рисуешь?

Откуда иначе взялся такой закат?..

Ь

Я тебя – мягкий знак. Потому что не знаю – любовную.

Потому что мой пульс учащают другие книги.

Я тебя – забывать. Потому что запомнить – более,

чем позволить себе могу. Ты не снимешь мои вериги,

телефонным шнуром опоясывающие шею.

Я привыкла к тебе, как привыкла к своим лишениям –

но, в отличие от, не готова тебя отдать.

Инь и ян для меня чужее, чем ерь и ять.

Отпечатанный текст милее, чем от руки.

Раздевай, но не трогай голову и чулки:

там есть несколько шрамов, которые – не читай.

Там есть несколько текстов, которые – нищета:

приковать к батарее, кормить не дороже воздуха.

Я стесняюсь смотреть на солнце и трогать прозу.

Но к тебе прикасаться мне за доверие воздано,

значит, время разверить боль, пустоту и возраст.

Нас друг к другу приставили сторожевыми поэтами.

Вот и держимся в обороне, глядя не вверх, а вниз.

Просто я не умею – любовную.

И поэтому

я тебя – мягкий знак.

От-

вер-

нись.

Форточка

Иные форточки лучше не открывать.

Слишком свежий воздух; слишком легко дышать.

Слишком громко ухнут в тебе слова –

вот уже их почти что конница, вот их рать,

и становится слишком тесна кровать

для тебя, умноженного на два.

Вот же спутались – как наушники, вынутые из кармана,

не умеем действительно говорить, кроме как стихами,

да и после не разберёмся в своих стихах.

Короткое замыкание. Длинное замыкание.

Мало выгнать твой запах взашей из сердечных камер –

он застревает занозистой линией на руках.

В нарушении изоляции время закоротит.

Самое важное может случиться и взаперти.

Форточка запирается изнутри.

Нет, ты смотри на неё,

смотри,

смотри

и дыши, дыши из неё, покуда хватает места,

сквозь трахею, до альвеол. Представь себе, что ты – тесто,

изваляйся по горло в этом чёртовом сквозняке.

Потому что (допустим), если б я был Дантесом,

я хотел бы, чтоб в детстве стало чуть больше детства

и за миг отскользнул указательный на курке.

Потому что под капюшоном музыка шепчет чище.

Тысячи обездоменных Элли по бездорожьям рыщут,

ни одного из обещанных Гудвинов недоищась.

Дотянись до форточки, стань на секунду нищей.

Вот закроется – и сиди себе в своём сонном днище,

выдыхая молекулы затхлости и борща.

Мы же выдохлись, как шампанское к январю.

Уходи из меня, из города, я сам здесь всё приберу.

Моя форточка хлопает на ветру.

Я смотрю на неё.

Смотрю.

Смотрю…

Тик. Так.

Тик. Так.

Время глядит со стен.

Стрелки хихикают: спи, чудак!

Глубже нырни в постель,

вылови сон, лети чайкой ввысь,

полный карман тепла

набери и отчаливай, не отчаиваясь,

смотри, как минуты друг с другом прощаются.

А я посмотрю на тебя.

Тик. Так.

Пора.

День в ширину антракта.

Вечер приходит в восемь утра.

Утро кипит закатом,

над кофеваркой клубясь словами,

вырванными из книг.

Публика – кактус да кот. В финале

твой монолог на пустом диване

шёпотом въедет в крик.

Воспоминания дышат

яблоками обскур.

Смотри, вот и время вышло –

вышло на перекур.

Полночь-дура, – бусины на оси,

прокрустов дурной приют, –

жалобно взвизгивает, но часы

её всё равно добьют.

Тик – указующая стрела –

как приговор: остынь.

Так – занавешивай зеркала,

проводам обрубай хвосты…

Ты хоронил часы за пятак.

Ты их снимал со стен.

Тик. Так.

Тик. Так.

И ты ничего не успел.

Не говори, что знаешь, как выйти за круг дождя,

когда дождь постигает, кажется, самую суть вещей,

что пылятся внутри твоей черепной коробки.

Засов отодвинут (сорван), крышка откинута. Ждать,

когда что-то из этих (ненужных) станет чуть-чуть нужней

тем, для кого ты нежен, бессмысленно. Ведь, стоя в пробке,

люди не ищут путь – им надобен навигатор.

Людям не верен снег, под имбирно-пряничный латте

пляшущий, будто бы мягкий медведь на небе молча теряет вату,

и вокруг так бело и звонко, что у тебя вот – ёкает.

И у меня – ёкает.

А других – коробит.

(Потому что у них «гололёд», а не «зеркало города», «осадки» же, а не «хлопья».)

Не говори, что хочешь выйти за все пороги

многоимённой веры, ощерившейся крестами

с телеэкрана раненого пейзажа,

бросившегося с девятого этажа.

Люди не терпят себя – как их терпят боги?

Смотрим не глубже, чем под ноги, читаем себя с листа мы,

то ли и правда ждём, то ли волочим заживо

заоконенное, забракованное «ждать».

Не говори, что…

Знаешь, слова ничего не исправят.

Пусть это будет молчание, прячущее ответ

в левой руке. А в правую, беспрекословно правую,

вправлен билет до прошлого с пересадкой сердца в Москве.

И никому ни слова. Мы до завтра не уничтожимся,

значит, завтра поговорим.

Мир

нас разденет до самого до никтожества,

снежной нежностью обагрив.

Ври

мне

нагло,

ври безутешно,

ври, что время вернёт мне долг и

мои даниловские веснадцать лет.

И вставай уже на ноги.

Серьёзно, асфальт холодный,

простудишься. Посмотри, как хорош

(когда ничего не ждёшь),

бессовестно хорош

снег.

Палка, палка, огуречик, карандашик задрожит:

вот и вышел человечек в удивительную жизнь.

Ложка, вилка и слюнявчик, да игрушки на полу.

Человечек насвинячил и теперь стоит в углу.

Ашки, бэшки, рассчитайся на раз-два, ча-ща, жи-ши.

Плюйте в лица, блюйте в тазик, ты мне больше не пиши.

Во саду ли, в огороде, в час немыслимых потех

мы при всём честном народе выбирали, да не тех…

Кто направо, кто налево, карты, деньги, два ствола,

развенчали королеву, и не вспомнят, что была,

тили-тили, трали-вали, а в ушах трамвайный звон,

наливали, наливали, с глаз долой – из сердца вон,