Обидит разве только муху.

И что ни утро, то с зарядки

Бабуля начинает бодро,

С мотыгой трудится на грядках,

Могла бы быть героем спорта.

Политика не ускользает

От восприятия бабули,

Хоть США, а хоть Китая,

Что подписали, что свернули.

Горжусь прабабушкой своею,

Великолепной Ираидой –

Чуть более, чем всё, умеет,

И оптимизм – её планида!

Чётки

Брошь забыла, платье наизнанку,

Собиралась, что ли, второпях,

Словно отплясавшая вакханка –

Лёгкий ужас в смоляных бровях.

И глаза, озёрца, покраснели,

А сама, как ларь с мукой, бледна…

Ну, забудь те горькие недели –

Не твоя, и вовсе не вина.

Вдаль глядишь, перебираешь перстни,

Будто чётки или же сердца,

Завывает ветер злые песни –

Может быть, погреешься в сенях?

Ты стоишь, меня не замечая,

Сняв перчатки с охладевших рук…

Всё, что можно, – о тебе не знаю,

Что нельзя – всё знаю, милый друг.

Умирание

Тихо доживала век свой баба Маня,

Тихо доживала в брошенной деревне,

Красила на Пасху голубые ставни,

Сил хватало, избы мыла ежедневно.

Умерла старуха на печи промёрзшей,

И деревня с нею дух свой испустила,

Огоньки по хатам не зажгутся больше

И кресты согнутся на седых могилах.

Велико ли горе? – Даже солнце гаснет,

Тишина глухая всюду воцарится,

Только лишь под Пасху, ранним утром ясным,

Будет чей-то шёпот в поле разноситься.

Стеклянные цветы

Смотрел на профиль свой сквозь мытое стекло

Летящего через тоннель вагона –

Кино немое быстро увлекло,

Как пирамиды – души фараонов,

И видел я в надраенном стекле

Не облик свой, растёкшийся, как клякса,

А всё, что происходит на Земле,

Под бородой у Господа и Маркса.

Не видел я лицо – одно пятно

Опять соединяемой Гондваны,

Всё сыпалось, как кости в домино,

Как толстый кот со старого дивана.

Но станция достигнута, и я

Вываливаюсь, движимый толпою,

В привычные границы бытия,

Где снова ничего у нас с тобою.

А станция и вовсе не моя,

Но я не тороплюсь, не чертыхаюсь –

Ползёт вагон, как мудрая змея,

Как в сложносочинённом запятая.

А вскоре слёзы, крики – узнаю,

Что мой вагон дотла сгорел в тоннеле:

Смотрел в стекло я, стоя на краю,

У смерти языкастой на панели,

Но Ангел мой и хроника стекла,

Напор толпы, а также мутность мозга…

Короче, Божья воля сберегла

От ранних встреч с кладбищенской берёзкой.

И, приходя к погибшим сорока,

Мне неизвестным, к памятнику скорби

Кладу цветы в стекле, и облака,

Рыдая, им отращивают корни.

Пожалуйста, не уходи

Начальник наорал несправедливо,

Друзья-подруги смылись кто куда,

Но счастлив, поднося тебе оливы

И пледом укрывая в холода.

Собака у стоянки покусала,

А голуби за памятник сочли,

Но счастлив наливать тебе в бокалы

Чаи из разных уголков Земли.

Опять в футболе наши пропустили,

Карманники лишили кошелька,

Но, подходя к тебе с букетом лилий,

Могу сказать, что счастье отыскал.

Соседи вновь затеяли скандалы,

Раскалывала голову мигрень,

Но вот с тобой гляжу я сериалы

И счастье наполняет этот день.

Ушибся я, сдвигая антресоли,

А кот мой тапок принял за лоток,

Но, для тебя готовя ванну с солью,

Счастливей Лепсверидзе раз во сто.

Пусть жизнь наносит разные удары,

Мы справимся со всем, как ни крути,

Но только ты с твоим волшебным даром,

Любимая навек, не уходи.

За виноградными гроздьями

Виноградные гроздья ажурные,

Молчаливо повисшие гроздья,

Над скамьёй деревянной, над урной,

Над неверящим лепетом «Бросьте»,

Над свиданьями в белой беседке,

Над Отелло и Дездемоной,

Королька приютившей веткой,

Над стаканом с водою лимонной,

Над типичной старинною драмой,

Над типичною чеховской пьесой

Виноградные лозы упрямо

Наклонились угодливым бесом,

Оплели занавеской колючей

Уходящую в пламя эпоху,

Закрывая голодные тучи,

Приближая вакхический хохот.

Родные

Родные бывают не только по крови,

Бывают родные по крою, по крову,

Как сердце родное утешить уловят,

Укроют хоть пледом, хоть шкурой тигровой,

И ласковым словом, и тихим напевом,

Настолько родным, что куда уж роднее –

Хоть слева направо, хоть справа налево

Следы пролагаешь – надеждою реют.

Идут осторожно, не давят на пятки,

Без слежки и спешки – и без передышки,

Идут по траве и идут по брусчатке,

Их труд – часто тих, никогда не мартышкин.

Приняв недостатки, прощают излишки,

Но всё ж поправляя и делом, и словом,

А если и машут, как хвостиком мышки,

То чтобы златое извлечь из простого.

Родные бывают не только по крови –

Такие бывают, что, кровь проливая,

О них вспоминаешь с особой любовью,

И внутрь вливается сила живая.

Родные с тобой до скончания века,

А с ними и память, и время бескрайны,

Родные – родник и рудник человека,

Открытая книга, великая тайна!

Машинист, погоди жать на кнопку закрытия автодверей.

Я бегу и надеюсь, что въедливый мир, наконец, подобрел,

Даже если никто не просил и не просит об этом так сильно, как я.

Я надеюсь, что я ошибался, считая мой мир минным полем,

Полигоном из боли, гигантской, крикливой, неслыханной боли,

Колтуном из оскалов, оправданной злобы, благого вранья.

Я и вправду хочу завязать. И узлы, и тугие бинты

На словах, кровото́чащих слишком упрямо от этой вражды

Между мной и всем тем, что когда-нибудь родилось.

Я и вправду несусь на платформу, спеша лишь увериться в том,

Что враждебная пустошь из лиц, голосов и бетона – мой дом,

И твои незакрытые двери – пожалуй, последний незагнанный гвоздь

В эту крышку дежурного пожелания доброго дня.

Машинист, погоди уезжать, только чуть не дождавшись меня,

Дай мне шанс, дай и мне его, и моим бестолковым ногам.

Я уже пропустил очень много похожих на твой поездов,

Уповая на то, что пешком-де удобнее за путеводной звездой,

Той, что лопнула и дотлевает, упавшая с потолка.

Мне неважно, куда я доеду, неважно, где твой маршрут