Птицы отпели.

Пепел метели у ног,

я в головах,

и заря в небосводной наледи.

Не выходя за порог, не являясь на люди,

Пляшет, бесшумный, <…>

Воздух, молочный, парной,

Луч, оживший

на скользкой палубе.

hv

В открытый космос форточка сквозит.

Блокадный Звездоград вовсю бушует.

Пальто и паспорт – только реквизит,

Играю на Земле свою, большую.

Сливаясь с чужеродным веществом,

Почти могу поверить в жизнь до смерти;

Что сущее измерено числом

Дней, отведённых отроду планете.

Но я из тех, чей стар как мир рукав,

А в рукаве припрятан свет Сверхновой.

Кто, всё до кванта крайнего отдав,

Последний атом

вкладывает

в слово.

При свете фонаря-подсвечника

Я пересчитываю косточки

У поездов на позвоночниках.

Пришли когда-нибудь мне весточку!

Пиши немного, неразборчиво,

Размашистым, неровным почерком, —

Письмо не с голубем, а с ласточкой,

Не ранним утром – поздним вечером.

Я буду с нежностью беречь его,

Письмо ребёнка, мирно спящего

В твоей груди. Живого. Вечного.

Никто не забыт, ничто не забыто.

На мраморных плитах, на теле гранита

Бессмертной солдатской наколкой набито:

«Никто не забыт, ничто не забыто».

Мы помним, а значит, не нужно иного –

Две рюмочки водки с кусочком ржаного.

Помянут погибших военных живые

И выпьют за павших сто грамм фронтовые.

За тех, кто домой не дошёл в сорок пятом,

За тех, кто навеки остался Солдатом,

За тех, кто в Афгане, Чечне и Донбассе

Отдал свою жизнь, а не крылся в запасе.

Помянем!

Хотя не смириться нам с этим,

Мы с хрипом и горечью в горле ответим

Голодной войне и погибели сытой:

Никто не забыт, ничто не забыто.

Слова наши бьются усиленным пульсом,

От слов этих каждый вдохнул и очнулся,

Пока не забудем Героев служивых,

Они будут живы! Они будут живы!

Ничто никогда не проходит бесследно,

Ни гибельный выкрик, ни возглас победный,

Ни те, кто планету наследовал людям.

Никто не забыт,

Никого не забудем!

Тебе и Вам, и всем, и каждой

как, в частности, ушедшей из…,

так и фривольным юным мисс,

с привязанностью или жаждой,

но без желания на бис,

(не оттого, что надоели,

хотя я каждую любил

чуть-чуть, на миг, на самом деле,

не исключая краткий пыл,

потребности в красивом теле,

а оттого, что вами вновь простыть

и пребывать в бессонном сомне

я не хочу;

не надо;

что мне…?)

кого-то сложно позабыть,

кого-то не смогу запомнить,

но вам, «майн либе»,

«данке шён», всем, либо

каждой от меня –

спасибо!

Господи Боже – Христос Воскресе!

Ангел в пещере людей встречал,

а я провожаю

день

в лиловой завесе

квартиру залившего

солнцем

луча.

Ночь застилает кровлю на крыше,

шифер небесный, дырявый вразброс.

Двенадцать. Прохожий на улице, слышишь…?

– «Воистину, значит, воскресе Христос!»

Спят куличи, заскучавшие за день,

я закрываю глаза до утра,

тихонько горят миллионы лампадин,

и ангелы молча ликуют: «ура!»

Время на вечность патенты оформило,

право свободное – дать и отнять,

спрятав от жизни заветную формулу

для разворота минувшего вспять.

Жизнь – это точка, момент бифуркации,

прошлого с будущим прочная нить,

вот почему передумал бояться я –

жить настоящим, а прошлым не жить.

Камень дорожный стоит преткновением:

хочешь направо? – налево пойдёшь!

Я совершаю загаданный временем

свой незаметный кредитный платёж.

Пусть же порадует путника чтящего,

в памяти прошлого миг сохранив,

сонное, правда, ещё настоящее,

если, конечно, я всё ещё жив.

Поалели следы несуразные

зимней вишни на талом снегу,

больше видеть в обыденном праздное

я уже, как и вы, не смогу.

Разобщила, разбила расщелина,

разделила на две стороны,

часто правда на десять поделена,

где ответы ещё не даны.

Всё приходит, как правило, с опытом,

здесь иначе всё, – наоборот,

было время, когда только шёпотом

говорил по квартиркам народ.

Но не всё,

он не всё ещё выплакал

из сосуда накопленных слёз.

Наших душ оловянная выплавка –

это то, в чём есть сила всерьёз.

Что же мы, остолопы, ругаемся?

Ну, давайте вот так – вразнобой

помолчим и тихонько покаемся

только сами и перед собой!

Видно, мало теперь нам Евангелий.

Деткам снятся священные сны,

тихо в люльках качают архангелы

зимних Вишенок этой весны.

Я родился среди казахских

И калмыцких отшельных юрт,

Где Кайратов, по огласке,

Было столько же, сколько и Юр.

Где по нормам негласным старым

(Я не знаю с какой поры)

Беляши любят жарить татары,

Любят русские – кайнары*.

Где-то к маю пускают Волгу,

Как впускает гостей консьерж,

И к раскатам втихомолку

Ходит вобла, тарашка и берш*.

Кто-то едет в низовья на ерик*,

А потом на какой-то ильмень*,

Мы избрали Болди́нский берег,

Ехать дальше нам было лень.

Повторялась одна реприза:

Порыбачив всухую полдня,

Коля тупо топил телевизор*,

А потом всё валил на меня.

(Диалектом многоязыким

Астраханский насыщен край) –

Мы ругались: «Вот же растыка*,

Ну и ёкарный, ты, бабай*».

Проходила весна, а летом

Красил губы детишкам тутник*

И въедался фиолетом

В дармовые футболки их.

Днём с причала ныряли башем*,

Вечерами гуляли толпой,

Повелось, что народы наши

Дружат тесно между собой.

По ночам, у подъезда бакланя*,

Собирался дворовый кильдим*,

На гитарке хреначил Ваня,

Горлопанил как фраер Салим.

Многих позже не стало от пьянки,

Героина и прочих бед.

Мама часто тушила демьянки*

И варила уху на обед.

Мы садились за стол семейный,

Разбирали сазанью башку,

Дед себе наливал портвейна,

Иногда шёл к Армяну дружку.

Был изрядно бабулей чихвостим*,

Что поддатый ходил к дружбанам,

А на праздники бабушка в гости

Приглашала. Готовила нам:

Бешбармак и пирог с визигой*,