Люди узнали об аресте председателя вечером, когда возвратились с работ. Пошли всякие пересуды. Никто не знал причин ареста. Гадали-судачили несколько недель, пока молодая да звонкая бабенка Зинаида не пошла по селу собирать подписи в защиту председателя. Пришла она и к нам. И хотя деревня побаивалась ставить подписи, однако и отказаться стыдно.

– Так ты, Зинка, не трындычи, а толком скажи, за что его забрали? – спросила мать.

– Говорят, будто Сталина матом обругал. Кино, когда показывали, он и матюгнулся.

И тут до меня дошло:

– Он не Сталина обругал, а Гитлера, – сказал я уверенно. – Я рядом, когда кино показывали, сидел, слышал.

– Это когда ты рядом сидел? – насторожилась мать. – Помолчал бы.

Но Зинаида вцепилась:

– Ну-ка, ну-ка, скажи, Валя, когда это было?

– Кино привезли днем, «Клятва» называется. Никого в клубе не было, только председатель, я с Колькой Зимариным. (Были, впрочем, еще двое, школьные учители – муж с женой. Сейчас по прошествии многих лет я не решаюсь назвать их имена. А тогда назвал).

– Прямо вам пятерым кино и показывали, – не согласилась мать. Она смекнула, во что может вылиться мое нечаянное участие в деле «врага народа» и старалась увести меня из опасной игры. Зинаида же, напротив, взялась за меня: а как это было, что показывали, когда он матюгнулся? Я, действительно, хорошо запомнил этот эпизод. Даже разговор председателя с механиком кинопередвижки пересказал. Тот намеревался дождаться возвращения людей с полей и показать фильм, а председатель махнул рукой: они после такой жары так и побегут к тебе кино смотреть! Зря прождешь, поворачивай назад. Но киномеханику, наверное, надо было отчитаться, поэтому он колебался.

– Ну, крути, сейчас. Я посмотрю, – предложил председатель. Они, вероятно, пропустив по стакану самогонки, зашторили окошки в клубе, и фильм начался.

Мы, в том числе и те самые учителя, оказались среди зрителей случайно. Режиссеры в военных и послевоенных фильмах показывали Гитлера неврастеником: чубчик, усики, полоумные глаза, кричащий тип. Таков был устоявшийся образ фюрера. В «Клятве» ему противостоял другой образ – Иосиф Виссарионович Сталин: спокойный, бесшумно прохаживавшийся по кабинету в мягких сапогах, с трубкой в руках. Вот он подходит к большому окну, отодвигает тяжелую штору, смотрит на утреннюю Москву, на кремлевские звезды. От вождя веет мудростью и непоколебимой уверенностью в победе. И тут же камера переносится в логово Гитлера: крик, беготня, неконтролируемые взмахи руками, брызги слюны… И так несколько раз: из Кремля – в логово, из логова – в Кремль. В один из моментов противопоставления наш председатель взял, да и послал куда подальше, ну, конечно, фюрера, однако, пока выговаривал короткую фразу, на экране оказался наш вождь.

Зинаиде после моего рассказа стало ясно, кто капнул на председателя

– Валя, а ты, если приедут оттудова, расскажешь, как было? Не испужаешься?

Мать, услышав рассказ, тоже воодушевилась:

– А чего пужаться? Дитя врать не умеет. – И подумав, добавила. – В таком деле…

Письмо односельчан, говорили, дошло «куда следует». Приезжал следователь, вел всякие разговоры, Зинаида указывала на меня: мол, расспроси мальца. Я рассказал. Месяца через три арестант вернулся в село.

А в общем-то тамбовские мужики и правда не любили Сталина. И не очень скрывали это. Однажды я принес отцу обед, завернутый в тряпицу: картофелины и кусок хлеба. На время обеда мужики, работавшие в конюшне, кузнице, собирались в правлении. Табуреток было две-три, поэтому все устраивались у стен на корточках. Подопрут стены спинами, дымят нещадно махру, подтрунивают друг над другом. Тон всегда задавал одноногий Шлянин. Жертвой его чаще всего оказывался наш сосед – Кирсон.

Тут надо рассказать о дружбе и вражде этих двух людей. Оба воевали в первую мировую бок о бок, и вышло так, что Кирсон вытащил с поля боя Шлянина. Шлянин попал в госпиталь, пролежал в нем не один месяц, возвратился во Владимировку без ноги. А Кирсон вернулся раньше. Еще до призыва в армию Кирсон и Шлянин обхаживали одну и ту же девку и вот вышло так, что Кирсон дома, а Николай Шлянин то ли в госпитале, то ли косточки его где-то гниют. Кирсон так и сказал избраннице: не знаю, мол, видел, как санитары в повозку грузили, а куда увезли, не знаю. И жив, не жив, тоже ничего такого не знает, не ведает. Правду сказал. Девка поохала-поахала, а жить-то надо. Сыграли свадьбу, и вскоре забрюхатела. Тут-то и объявился Шлянин на деревяшке. Пока не притерлась культяпка к деревяшке, хромал сильно, ругал деревянную ногу, грозился сжечь. А заодно доставалось и Кирсону:

– Погодь немножко, достану я тебя. Шлянин искренне считал, что Кирсон воспользовался ситуацией, обманул кралю. А так бы девка обязательно выбрала его.

Однако время лечит, и любая душевная боль рано или поздно утихает. Да и не мог Шлянин не понимать, что обязан Кирсону жизнью. И потихоньку раздор их перешел, нет, не в дружбу, а, так, в приятельские отношения, в такие, когда один подтрунивает над другим, но без злобы, а второй не обращает на это внимания. Впрочем, все это относилось к делам давно минувших лет, а когда я оказался в правлении колхоза, они были уже в солидном возрасте, а краля их – полуглухой изработавшейся на колхозных полях старухой.

Мужики сидели, подперев стену спинами, обменивались новостями, у кого какой табак уродился, у кого покрепче, а у кого такой, что одной затяжки хватит накуриться. Разговор этот о табаке затевался и с целью раскрутить кого-нибудь на дармовую закрутку. Потом разговор перекинулся на то, как год прожить до нового урожая, вообще на жизнь – тяжелую и безысходную. И вот вступает в разговор Шлянин. Как всегда, с подковыркой. Смотрит на Кирсона:

– Ты, Кирсон, скажи, почему, к примеру, Ленин всегда ботинки носил, а Сталин – сапоги?

Кирсон, долговязый старик с подпаленными усами, будто бы и не слышит Шлянина, слюнявит краешек лоскутка бумаги, закручивает очередную цигарку, стараясь не обронить ни одной крупинки махры. Шлянин привстал, подставил бумажку к кисету Кирсона:

– Сыпани малость. Давно не пробовал твоего.

– Одна попробовала да родила, – некстати отозвался Кирсон. – И тут же поправился. – Свой иметь надо.

– Ох, Кирсон, Кирсон, тебе бы жердью на меже стоять, а ты человеком народился. Ты, можно сказать, зазря родился, если тебе жалко щепотку табака другу отсыпать. У тебя вон усы-то совсем ржавые стали, ты как Матрену целовать-голубить станешь? Она же общиплет усы-то твои как у куренка.

Сосед вмешивается:

– Ну, а чего ты там про разные обувки?.. Почему Ленин в ботинках, а Сталин в сапогах?

– Это Кирсону загадка. Пущай он покумекает. Почему один так, а другой эдак.

Кирсона вывести из себя трудно. Он вроде бы и тут, а что в голове и душе его – то в сторонке, далеко. Но Шлянин не отстает. Кирсон отбрыкивается:

– Ты знаешь, ты и отвечай.

– Да я-то знаю, а ты-то чего головой не повертишь? Подумай…

– Ты сам бы подумал, об чем говорить, а об чем помолчать. Ты вон ногу по глупости в окопе оставил, а теперича и язык потеряешь. Балаболкой был, балаболкой и в яму сойдешь.

«По глупости» – это Кирсон не невзначай сказал. Когда провожали брата моего в армию, дед Кирсон, подвыпив, обучал его: «Ты, Шурка, дураком-то не будь там. Все кричат «ура!» и ты кричи, но из окопа не торопись вылезать. Маши рукой, кричи: «Вперед! Ура!», а сам вроде бы как замешкайся в нем, в окопе-то. Вон цыган вылез поперед всех – и без ноги остался».

Кирсону говорили: «Чему ты учишь? Да и войны нет, какие еще окопы»? Кирсон не понимал, что войны нет; громко сморкался, пьяно, проникновенно говорил свое любимое: «Э-эх, стерьвя».

Наконец уговорили Шлянина открыть причину носки разной обуви вождями.

– Ленин, он ведь как: увидит лужу – и обойдет. Потому что в ботинках. А этот рябой х… так напрямую и прет.

Мужики посмеялись, но не дружно. Председатель нахмурился:

– Ты, Николай, и, правда, попридержал бы язык.