– Получали по рублю и более за день, копеек тридцать шло на питание и спирт. Спирт приносили из Китая; китайцев так и звали: спиртоносцы. Ведро спирта на артель брали, мяса завались – буряты продавали. Хорошо жилось, так уж никогда больше не довелось жить.

Артель грызла тоннель с двух сторон, и старика по сию пору удивлял тот факт, что встретились бригады под скалой в одной и той же точке.

– Инженер был из Италии… Смеялись мы над ним, кротом звали. Как это можно в скале увидеть, куда мы рубаем, а куда с другой стороны? А вышло по нем – встретились лоб в лоб.

От Байкала до Читы ландшафт примерно одинаков: горы, где пониже, где повыше, сосна, ель, береза. А после Читы поезд оказался в степях Даурии – месте ссылки декабристов и страстного старовера протопопа Аввакума, прибывшего сюда под конвоем по реке Ингоде задолго до нашего путешествия.

Зимняя степь оставила жуткое впечатление. Невысокие сопки плавно переходят одна в другую, образуя низины или, как их называют в Забайкалье – пади. Земля, каменистая и песчаная, покрыта тончайшим слоем снега, да, впрочем, и не снегом, а инеем; виднелись в земле трещины, которые образовались из-за резкого перепада температуры. На небе ни облачка, но солнце тусклое, потому что воздух заполнен мелкими искрящимися льдинками. Трава высохшая, серая. Ни одного живого существа, ни одного деревца, ни одного кустика.

Станция Хада-Булак, где мы сошли с поезда, застроена деревянными избами с пристройками для скота. Дворы в запустении, голые; угадывались, правда, огороды с характерными грядками под картошку, но деревьев и во дворах не было. И мороз, мороз, тут же перехвативший горло, сковавший губы, лицо, бесцеремонно влезший в саму душу сквозь фуфайку. От Хада-Булака нас доставило тоже «такси», правда, уже не сани, а телега, потому что, как я уже говорил, в Забайкалье зимой снега почти нет. Иногда большой снег выпадает и здесь, но весной, а то и в разгар лета. Однажды на рыбалке в средине июля так приморозило ночью, что метровая прибрежная трава полегла под толстым налетом инея, а успевшие вырасти за полтора месяца нежные побеги лиственницы со скорбью поникли.

Стылая земля оживает в начале июня. Тогда невозможно оторвать взгляд от разноцветья травяного ковра. Цветы всей радуги полностью закрывают землю, превращая ее, нет, не в персидский ковер, а в какую-то таинственную ткань, простую и одновременно изящную. Местами природа-ткачиха разбавляет бескрайнюю ткань большими полянами с цветками, напоминающими красно-оранжевый мак. Жарки растут плотно прижавшись друг к другу, и кажется, что это вовсе и не цветы, а брызги солнца, нечаянно долетевшие на осчастливленную землю. Много саранок, небольших, но тоже ярких цветов с закрученными лепестками. У подножий сопок, в низинах, где скапливается грунтовая вода, можно встретить дикие лилии, и даже пионы, которые ни в чем не уступают садовым. И весь этот разгул красок радует степняка всего дней двадцать. В конце июня-начале июля цветы жухнут, степь желтеет, в права вступает острец – основная пища овец. Скоро уляжется и тревога местного чабана, для которого зеленая и цветная двадцатиднёвка всегда грозит расстройством желудка у овец. Острец – трава с минимальным количеством воды – вырастает в иных местах чуть ли не в человеческий рост. Вместо колоса у остреца верхушка, состоящая из маленьких плодов, напоминающих обыкновенную стрелу с острым наконечником. Между прочим, ребятишки в играх и пользуются ими как стрелами. Выдернешь штук пять-семь таких стрел, соединишь их воедино, склеишь слюной и пускаешь в противника. Уколы болезненные. Из этого же остреца умельцы делают кисти для побелки жилищ известью.

Острец однажды сыграл и другую роль. В 70-е годы я побывал в Монголии. Из Читы самолетом долетел до районного центра, а оттуда на газике доехал до ближайшего аймака Монголии. Тогда в Забайкалье говорили: «Курица не птица, Монголия не заграница». Для забайкальцев так оно и есть. И впрямь: те же пейзажи, те же отары овец, те же морозы.

Я оказался в Монголии в апреле. Сопровождал меня ответственный работник аймачного комитета партии, молодой симпатичный монгол, хорошо говорящий на русском языке. Мы ехали десятки километров по, казалось бы, пустынной, чуть припорошенной снегом степи, но скучать не приходилось. Налево посмотришь, направо – и там, и сям, столбиками стоят тарбаганы. Всю зиму они проспали, а в апреле вылезли из нор. Для тех, кто не знает, что они собой представляют, скажу: суслики размером со среднюю кошку. Оторвать взгляд от них невозможно: встанут у нор на задние лапки, передние сложат на грудке, как на богомолье, и словно сельские бабенки с любопытством высматривают: а кто это к ним пожаловал? Мы ехали, а они по три-четыре особи с разных сторон рассматривали нас. В российской Даурии от них избавились, кажется, в 30-х годах, как от разносчиков чумы. А в Монголии не трогали, поэтому развелось их там, как кроликов в Австралии. Мне довелось наблюдать их спор за самочку: встанут друг перед другом, подождут малость чего-то, может, размышляют – начинать или не начинать драку. Наконец, один из них решится и – хвать передней лапкой по рожице конкурента! Тот вроде бы удивленно поглядит на обидчика, и тоже – хвать!.. И обмениваются ударами до тех пор, пока один не стушуется, не сбежит.

Сопровождающий о чем-то переговорил на своем языке с шофером, после предложил мне:

– Недалеко недавно самолет упал; есть желание, заедем посмотреть.

Я поинтересовался, что за самолет. Оказалось, самолет американской марки, летел из Китая и, судя по направлению, в Иркутск. Но не в этом главная новость. В самолете был Линь Бяо с семейством и близкими друзьями. Линь Бяо – министр обороны Китая, одно время ближайший соратник Мао, а затем вдруг объявленный опасным противником. В те времена об их конфликте много писали в газетах мира. Мы подъехали к месту крушения. Военные подобрали и вывезли останки самолета, но кое-какие мелочи остались: полусгоревший кусок толстенного ковра, мужской ботинок со сгоревшим каблуком и шелковым шнурком, расколотая чайная чашка из тончайшего фарфора. В стороне выделялся прямоугольный участок земли размером примерно метр на два, тщательно выровненный по поверхности. Сомнений не было: это братская могила. Весной землица зарастет травой, и уже ничего не укажет на место трагедии.

На руднике Бэрхе, где работали, в основном, русские, мне рассказали подробности. Самолетом якобы управлял сын Линь Бяо. Спешный побег министра не позволил заправить самолет топливом в потребном количестве, и пилоту пришлось приземляться в монгольской степи. Говорили, что пилот был опытным, и это видно хотя бы по тому, какую он выбрал площадку для посадки: чуть-чуть с подъемом, чтобы сократить движение машины по земле. Роковую роль сыграл острец. Высокую, жесткую, как металлическая проволока, траву намотало на шасси, и самолет разорвало по салону на две части. Людей разбросало в радиусе двухсот-трехсот метров. Ветром со всех сорвало одежду, на пилоте остался один лишь кожаный ремень.

Руководство Монголии, как водится, послало Китаю протест по поводу нарушения границы, предложило забрать трупы. Из Китая якобы пришел такой ответ: у нас нет земли для предателей.

Однако как далеко вперед я забежал! Теперь мы ехали на телеге к новому месту жизни и я, пряча лицо в вытащенном матерью из узла платке, оглядывал округу, ожидая увидеть необычную Шерловую гору. Но никакой горы не оказалось; лохматая лошаденка обогнула очередную сопку и перед нами, наконец, открылся серый, с дымящимися трубами небольшой даже по владимирским меркам поселок.

На зиму поселились у сестры отца – Насти. В отличие от своих двух сестер, Настя была побойчее: в тридцатые годы она, деревенская девушка, то ли одну путину, то ли две отработала на рыбных промыслах на Каспии. Ну, а что за народец туда стекался, легко догадаться. Здесь, на Шерловой, вышла замуж, родила дочь – Лилю. Жили они в двухкомнатной квартире. Муж тети Насти, плотник, принял нас хорошо. Потихоньку, как и многие шерловогорцы, Прокопий Абрамович строил частный домик, куда после переселения, говорили, к нему поздними вечерами наведывался сотрудник органов: Прокопий Абрамович якобы числился в осведомителях. Не знаю, но нас, чужих людей, он приютил с доброй душой.