— Представляю, — фырчит Бродяга, нависая над ним лицом к лицу. — Мы живём с этим всю жизнь, вообрази только. Это называется чувства.

Брут задыхается под ним. У Брута глаза сейчас серые совсем, затуманенные ужасом и слезами; Брут хватает воздух и за руку Бродяги х-в-а-т-а-е-т-с-я, будто пытаясь из омута паники вынырнуть, удержаться.

Бродяга любуется на это ещё секунд десять — а потом ниже наклоняется, жёстко кусая его за нижнюю губу. Это не похоже даже на поцелуй — Брут мычит, распахивая глаза, и дёргается от боли; у него взгляд проясняется, будто пелена паники спадает.

Бродяга выцепляет в привычном шуме леса незнакомый звук и задирает голову, отстраняясь.

— А вот и твой дружок, — хмыкает. — Летит на помощь.

Брут растерянно облизывает губы. Бормочет негромко:

— Спасибо.

Бродяга только хмыкает, отходя, чтобы дать место для посадки странноватого летательного аппарата.

Когда из него выпрыгивает Икар, Бродяга уже скрывается за деревьями.

Он почти надеется снова увидеть над лесом белую фигуру.

Почти. Изгоям ведь вовсе не нужны браслетники.

***

Он не появляется.

На следующий день. Неделю. Месяц.

Небо пусто, и в нём никто не летает, кроме пристрастившейся к крыльям Музы и изредка присоединяющегося к ней Икара.

Бродяге хочется выть. Подойти к Икару и спросить, что с Брутом, не позволяет гордость.

Бродяга ждёт. Бродяге от себя тошно — он кажется себе похожим на брошенного хозяином пса; и всё-таки он ждёт, глядя на небо будто случайно, но каждые несколько минут.

Зима заваливает их снегом и новыми хлопотами, но привычки разглядывать облака не отгоняет.

Может, он вовсе не пережил падения.

Нет, конечно нет. В Полисе хорошо с медициной.

Может, он так и не восстановился.

Снег лежит долго, слишком долго; под конец Бродяге становится не до неба. В животе почти постоянно урчит от голода. Попадающаяся в лесу дичь либо радиоактивная, либо такая тощая, что пытаться насытить ей лагерь — идея безнадёжная.

Во время очередной охоты Бродяга, замёрзший и голодный, устало приваливается к стволу дерева, обречённо поднимая глаза.

Белая фигура вдалеке на фоне облаков почти незаметна, но Бродяга в-и-д-и-т её — и на миг замирает. А потом — срывается с места через сугробы, забыв обо всём.

Лёгкие разрываются от слишком холодного воздуха. Через снег бежать тяжело и слишком медленно — но он, чёрт возьми, вылетает на опушку как раз вовремя, чтобы застать снижающегося Брута.

Зря он, что ли, ещё тогда выследил, откуда он взлетает и куда приземляется. На всякий случай. Пригодится.

Пригодилось.

Он почти рад его видеть. Почти. Сердце колотится, конечно, от бега.

Не от радости. Изгой не может быть рад браслетнику.

Зачем он так улыбается…

Бродяга не успевает среагировать, когда Брут вдруг обнимает его, рывком притянув к себе. Бродяга зачем-то обнимает в ответ.

Под руками что-то жёсткое вроде корсета.

— Я почти восстановился, — говорит Брут над ухом. — Хожу… всё почти в порядке. Хотел поблагодарить, но в лагере сказали, что ты на охоте, так что…

У него руки тёплые, это даже сквозь куртку чувствуется.

Бродяга рывком прижимается губами к губам.

Он скучал. Без «почти».

(На следующий день снег тает.)

========== Эмоции ==========

— Заебали, блять, как же они меня заебали! — Брут с силой врезается кулаком в ствол дерева — раз, другой, и ещё, и ещё…

Бродяга дёргает его за плечо, заставляя отшатнуться от упавшего с ветки чего-то, похожего на большую зубастую шишку.

— Заебали! — рычит Брут и выдыхает сквозь зубы, пытаясь успокоиться.

Бродяга довольно скалится, кайфуя от его злости, и наклоняет голову, любуясь. Брут стискивает кулаки и крепко жмурится, пытаясь взять себя в руки.

Вместо этого херачит о ствол костяшками снова. На сбитой коре остаётся его кровь. Брут, тяжело дыша, наблюдает, как вокруг этого следа собираются мелкие жучки. Пятно пропадает на глазах.

— Отпустило? — насмешливо фырчит Бродяга. — Перегорел?

— Да я!.. — Брут почти бьёт снова, но чудом сдерживается. Морщится от обжигающего руку браслета.

Здесь, за куполом, технике работать тяжело, но она старается, перегреваясь и всё равно не справляясь с эмоциями. Бродяга хмыкает почти сочувственно.

— За-е-ба-ли, — по слогам проговаривает Брут и, сменив тактику, пинает ствол ногой в тяжёлом ботинке.

Лёгкая городская обувь валяется где-то в лагере — Брут ещё в первый визит сюда имел сомнительное удовольствие убедиться, что для здешний местности мягкие туфли не подходят, и быстро исправился.

С дерева падает что-то ещё — чудом не Бруту за шиворот, скатившись по ткани куртки. Бродяга пинком отправляет это в полёт. Брута передёргивает от чвякающего звука.

— Один ведёт себя как ребёнок, — шипит он, продолжая пинать дерево, — слышит только своё грёбаное «хочу», а мне потом это всё согласовывать и расхлёбывать, платиновый, мать его, мальчик…

Бродяга на злящегося Брута пялится так откровенно, что была бы рядом Муза — обязательно задразнила бы.

Хорошо, что никого нет.

— Вторая тоже… внимания на неё, блять, не обращают… видела же, с кем связывалась, он на железках своих женат…

Раскрасневшийся Брут успевает увернуться от очередной агрессивной шишки и от души пинает уже её. Шишка злобно хрустит и потрескивает, норовя впиться в ботинок зубами. Бросается — Брут трясёт ногой, к которой она прицепилась, и с рычанием добивает её о ствол несколькими ударами. Шишка обмякает, не разжимая челюстей. Брут старательно дышит носом, пытаясь не сорваться снова, и рывком отдирает её от ноги.

Бродяга наблюдает за ним влюблёнными глазами.

— И оба страдают в меня, заебали, — заключает Брут ещё раз и страдальчески кривится, опуская взгляд на браслет. — Я готов отпилить его вместе с кистью, твою ж мать, больно.

— Думаешь, отпилить будет не больно? — фырчит Бродяга.

— Если отпилить, больно будет хотя бы один раз, — Брут дышит сквозь зубы, стараясь не шевелить кистью. — А не медленное это поджаривание… — он морщится, разглядывая сбитые костяшки.

— Полегчало? — Бродяга легонько тыкает его в плечо. Брут неохотно кивает, с раздражения переключившись на боль в руке. — Пошли тогда.

Брут покорно позволяет утащить себя к реке и замотать руку с браслетом в намоченную в холодной воде тряпку. Становится чуть легче.

— Я прям вижу, какой комфорт они вам обеспечивают, — бурчит Бродяга, неприязненно разглядывая ябедничающий о нестабильном состоянии экранчик, светящийся сквозь ткань.

— Если бы я остался в городе или держал себя в руках… — пожимает плечами Брут, снова смачивая нагревшуюся тряпку.

У Бродяги темнеет взгляд. Брут, хмыкнув, поднимает глаза к серому небу:

— Погода портится. Если я хочу успеть в Полис, надо идти сейчас.

— А ты хочешь? — Бродяга бросает в воду камушек — и вторым подбивает всплывшую на плеск тварь, похожую на маленького крокодила. — Успеть?

— А куда мне ещё, — косится на него Брут. — Останусь пережидать — застряну на всю ночь.

— Застревай, — Бродяга палочкой отталкивает оглушённого «крокодила» от берега подальше и на Брута совсем не смотрит. — Потерплю твоё присутствие у себя в палатке, ладно уж. Или так торопишься дослушивать нытьё и расхлёбывать чужие проблемы?

Брут тихо рычит, но сдерживается, когда браслет предупреждающе теплеет. Бродяга фыркает.

Бродяге слишком понравилось зрелище кипящего Брута, чтобы не пытаться вывести его снова. Приятно, когда вечно спокойный браслетник прилетает внезапно под вечер, полыхая гневом и источая ауру раздражения, и несётся избивать дерево.

Бродяге хочется предложить ему спарринг. Приятно будет уложить идеального мальчика на лопатки — в своей победе Бродяга не сомневается. Уложить, нависнуть мстительно сверху…

Небо хмурится всё сильнее. Брут смотрит — на него, на браслет; взвешивает, видимо, стоит ли гарантированное освобождение от боли встречи с друзьями. Бродяге не нравится быть исключённым из этих расчётов; он почти уже решает съязвить что-нибудь или просто его укусить — проверенный и гарантированный способ привлечь внимание, — но Брут сам на него смотрит чуть насмешливо и тепло: