— Замёрзнешь в мокром.
Бродяга пожимает плечами, отставив чашку, и стягивает футболку одним слитным движением. Руки тянет, насмешливо скалясь; дёргает его на себя за воротник, падая спиной на кровать:
— А ты согрей.
У Брута перехватывает дыхание, когда горячие ладони забираются под его рубашку. Бродяга смотрит вроде бы снизу вверх, но даже так — с вызовом, по-звериному приподняв верхнюю губу.
И — тянет к себе, почти больно сжимая на шее зубы.
Брут не остаётся в долгу, оттягивая чёрные волосы. Бродяге бесполезно объяснять, что нельзя оставлять багровые следы на шее, где воротник не закрывает кожу; Бродяга кусается и царапается, выгибаясь под ним всем худощавым телом и скрещивая на пояснице ноги.
Брут скользит пальцами по выступающим рёбрам, губами — по острым ключицам, ловя, как награду, сбившееся дыхание.
Волчонок льнёт к его рукам, раскрываясь и уже сам подставляя беззащитное горло.
У Брута плавятся мысли и огнём горит сходящий с ума браслет. Прикосновения Бродяги обжигают сильнее раскаляющейся полоски металла на запястье.
После всего Бродяга засыпает сразу, хотя до этого долго ершился, что матрас слишком мягкий и годный только для изнеженных горожан. Брут, хмыкнув, накрывает одеялом худые плечи и мягко целует его в висок.
Бродяга даже не просыпается, только чуть ворочается, сильнее сжав руки на брутовых рёбрах. Хватка у него и во сне крепкая; Брут почти засыпает, когда раздражающе звонит рабочий телефон.
Приходится, кое-как выпутавшись из его объятий, искать проклятый гаджет в сброшенных на пол джинсах и тихонько прикрывать за собой дверь, решая очередной срочный-вот-прям-сейчас-всё-без-тебя-рухнет вопрос. Отделаться от всех удаётся только минут через десять.
Брут возвращается в спальню и замирает на пороге, улыбаясь от внезапно накатившей нежности.
Бродяга, до этого презрительно расфыркавшийся на «слишком толстое» и «слишком тяжёлое» одеяло, сгрёб его целиком на себя, замотавшись, как в кокон, и свернувшись внутри клубком. Его лицо, во сне непривычно спокойное и расслабленное, кажется сейчас совсем юным и неожиданно красивым. Брут залипает невольно, любуясь.
Неслышно ступая, подходит и ложится рядом. Мелькает мысль, что, возможно, имеет смысл найти второе одеяло себе, чтобы не дёргать спящего.
Бродяга, сонно что-то проворчав, утыкается в его плечо, прижимаясь ближе; каким-то невероятным образом находит край одеяла, зажимает его в руке и обнимает Брута поперёк груди, накрывая его тоже — а потом и ногу закидывает на бёдра собственническим жестом, тут же отключаясь снова. Брут мягко фыркает ему в волосы и поправляет одеяло, заматываясь в кокон вместе с ним.
Бродяга негромко урчит-мурлычет, сонным выдохом обжигая кожу.
Утром Бродяга является на кухню взъерошенный, как нахохлившийся воробей, сонный и всё ещё кутающийся в одеяло. Ворчит, зевая, что слишком мягкие городские матрасы хороши только для горожан, а он, вообще-то, за более суровые условия и спать вот так — абсолютно, совершенно, ужасно неудобно…
Брут, пытаясь не смеяться, смотрит на одеяло и протягивает чашку какао.
Бродяга дёргает обнажённым плечом, высвобождая одну руку, и нехотя признаёт, что какие-то плюсы всё-таки, так и быть, имеют место.
Чуть позже Брут, целуя сладкие от какао губы, выясняет, что, во-первых, волосы у Бродяги запутались намертво; во-вторых, надеть хоть что-нибудь тот так и не удосужился.
И, в-третьих, упавшее на пол мятое одеяло — достаточно мягкая штука, когда путь до кровати кажется слишком долгим.
========== Скотина ==========
Бродячий кот заявляет о своём желании жить громким плачущим «мяу», которое Бруту отдаётся куда-то в сердце.
Откуда его вообще сюда занесло, в чистый городской переулок? И явно ведь не домашний-недавно-выкинутый (ха, попробовал бы кто — штраф и куча санкций), не породистый, в крови и с отчётливо проступающими рёбрами.
Бродячий. С Окраин?..
Кот хрипит-мяучит громче и, хромая, почти ползёт к нему.
— Ты же блохастый, — вздыхает Брут, глядя на грязную свалявшуюся шерсть. — И лишайный наверняка. И вообще, на кота должен быть ветпаспорт, мне тебя нельзя.
Кот продолжает на него смотреть. Брут, тяжело вздохнув ещё раз, осторожно суёт его, дрожащего, под белый пиджак.
Кот когтями вцепляется в рубашку и немного в Брута; тихонько жалуется-почти-скулит и жмётся, пытаясь отогреться его теплом.
— Ты сейчас делаешь вид, что тебя нет, — говорит ему Брут негромко. — Иначе у нас обоих будут серьёзные проблемы.
Кот, будто поняв, замолкает и замирает; Брут только его дрожь чувствует и очень надеется, что зверюга не окочурится под его пиджаком.
Неловко получилось бы, да.
Когда уже дома Брут вытаскивает его на свет, приходит понимание, что и пиджак, и рубашка испорчены безнадёжно — и кровью, и когтями. Кот дрожит в его руках всё сильнее и, кажется, действительно начинает умирать.
Брут, тихо выругавшись — и почувствовав, как предупреждающе нагрелся браслет, — тащит его в ванную, прихватив по дороге аптечку.
Пожалуй, это единственный раз в его жизни, когда он рад икаровым экспериментам и их травмоопасности — основы первой помощи он заучил даже слишком хорошо.
Кот не сопротивляется — ни когда Брут осторожно промывает его раны, ни когда бинтует их и накладывает шину на сломанную лапу, ни когда мажет заживляющей мазью ссадины на его голове и обрабатывает разодранное ухо. Кот едва держит голову ровно и продолжает смотреть на него так, что Брут его бросить бы просто не смог, даже если бы появилась такая мысль.
— Из-за тебя у меня будет куча проблем, — тихо сообщает он, жертвуя коту мягкий плед, осторожно его укладывая и настраивая температуру в комнате, чтобы животному было теплее.
Кот отключается почти сразу. Брут с усталым раздражением думает, что если наутро в импровизированной лежанке не обнаружится трупа, то он будет очень удивлён.
Вместо трупа утром он обнаруживает кота, как-то запрыгнувшего на его кровать, занявшего её всю и сунувшего вытянутые задние лапы Бруту под нос. И крепко спящего. Ну конечно.
— Живучая ты скотина, — ворчит Брут, отпихивая лапы от себя. Кот, даже отмытый, так и не лишился невнятного серо-бурого оттенка. — Не рассчитывай на долгое жильё, поправишься — вылетишь. Я вообще никогда не хотел кота.
Тот сладко тянется. Брут косится на задние лапы с растопыренными когтями у себя под носом и тяжко вздыхает.
— Жрать хочешь?
Кот хочет. Кот на кухню будто телепортируется, не обращая внимания на больную ногу, и с урчанием одобряет оставшуюся от позавчерашнего ужина курицу, открытые рыбные консервы, кусок ветчины, кусок сыра (который Брут отрезал вообще для себя), котлету…
Когда он начинает одобрять ещё один кусок ветчины, нагло утянутый с бутерброда Брута, тот приходит в себя и сгоняет его со стола. Кот с боем отстаивает себе ещё котлету с опрометчиво не убранной сковородки и забивается в угол, вгрызаясь в неё так, будто месяц не ел, и рыча на попытки подойти.
— Немощный нашёлся, — ворчит Брут, промывая расцарапанную руку. — Больной. Несчастный. Как я вообще повёлся?
Наевшийся кот мурчит и примирительно тыкается лбом в его ногу.
— Если я вернусь, а у меня разгромлена квартира, — предупреждает Брут, строго показывая на него пальцем, — вылетишь сразу.
Кот осторожно пробует палец на зуб и отстраняется с самым невинным видом. Брут в который раз закатывает глаза.
К его удивлению, вечером всё оказывается почти в приличном виде, не считая зверски подранного дивана и самого кота, разлёгшегося на брутовой подушке. Брут, вздохнув, снова тащит его в ванную осмотреть и заново перевязать раны.
— На тебе заживает, как на собаке, — ворчит он тихонько. — Живучая ты скотина…
Кот обиженно мажет когтями по его руке. Брут приставляет кулак к его носу. Кот с самым наглым выражением морды прикусывает его костяшки, почти не делая больно, и смотрит исподлобья, наблюдая за реакцией. Брут поклясться готов, что кот прекрасно его понимает, и тихо предупреждает:
