— Вылетишь.
Кот разжимает зубы с явным «не больно-то и хотелось» и отворачивается. Брут идёт на кухню кормить чем-нибудь его и себя.
Наутро кот снова на его кровати.
Это становится рутиной так пугающе быстро, что Брут сам того не замечает. Кот вливается в его жизнь чертовски органично, будто всегда в ней был; кот орёт и царапается, нагло лезет на стол и в постель, смотрит так, будто считает его идиотом, — и всё-таки Брут чувствует себя лучше, чем раньше.
Счастливее?
Кот, в конце концов, почти не раздражает. Пусть и дерёт несчастный диван, больше в квартире ничего не страдает (кроме брутового самолюбия иногда); даже идеей лотка кот проникается на удивление быстро для бродячего.
Имя «Скотина» закрепляется за ним тоже как-то само собой… и чертовски органично.
И звучит всё чаще как-то… ласково.
Мысль выпустить его, как только он оправится, кажется сейчас совсем бредовой. Ну куда бродячему коту на чистые улочки Полиса? Ему ведь жить не дадут так просто. Отловят и убьют; в Полисе бродячих животных нет.
К тому же, Брут слишком к нему привыкает. К тому, что под боком уже каждую ночь спит тёплый клубок; к тому, что вечером кот несётся к нему навстречу, топая на весь дом лапами, а потом тормозит у поворота и выходит с самым независимым видом, будто спрашивая, кого ещё принесло; к тому, что вечером кот слушает его рассказ, как прошёл день, будто по-настоящему понимая и сочувственно мякая, когда Брут жалуется на очередные заскоки гения.
Однажды кот разгрызает его телефон — когда Брут, слишком уставший от марафона икаровых экспериментов и бесконечных звонков, вечером стонет, что просто хочет выспаться.
Брут спит тогда какие-то невозможные для себя двадцать часов и приходит в себя, когда кот осторожно трогает его лапой, будто проверяя, жив ли.
Про телефон он врёт потом, что случайно разбил, а коту покупает рыбные консервы, к которым он питает явную страсть.
И всё-таки иногда кот со слишком явной тоской смотрит в окно, куда-то в сторону Окраин — всё чаще и чаще, по мере того, как раны и сломанная лапа заживают совсем.
Брут скрепя сердце решает, что не имеет права держать в неволе явно выросшее на свободе животное. Брут решает — почему бы не протащить его тайком за Купол и не посмотреть, захочет ли он убежать.
Брут втайне надеется, что не захочет.
За Куполом кот спрыгивает с его рук, оттолкнувшись всеми лапами и оставив пару сразу заалевших полос, и улетает куда-то за нагромождение камней, даже не оглянувшись.
Брут сглатывает комок обиды и бормочет тихое «скотина», сам не зная, вкладывает ли туда больше горечи или злости. Разворачивается, чтобы уйти.
— Стой, — говорят в спину.
Брут оглядывается. У стоящего перед ним изгоя, появившегося, видимо, откуда-то из-за тех же камней, в лице и взгляде что-то смутно знакомое — особенно в странно отблёскивающих глазах.
— Бродяга, — представляется тот неожиданно, протягивая руку.
У него ухо разорвано и рисунок шрамов на лице слишком знакомый. Брут улыбается краем губ, мысленно договаривая за него «и вовсе не “Скотина”» и сдерживая желание его обнять.
И пожимает тёплую ладонь.
========== Дикий зверь ==========
Комментарий к Дикий зверь
Ханемер (https://ficbook.net/authors/4103090), с днём рожденья <3
Бродяга приветственно скалится, стоя у него на пороге, и проходит уже совсем по-свойски, будто это и его дом тоже.
Брут позволяет. Брут думает: наверное, такие, как он, дикие волчата умеют спокойно находиться только на «своей» территории — и Бродяга, кажется, записал уже в «своё» брутову квартиру.
И самого Брута, конечно; его — едва ли не сразу. Брут невольно касается шеи, пару недель назад расцветшей алым под кое-чьими зубами и губами.
Свитер носить приходилось. Случайно увидевшая его в футболке Лия до сих пор ему при встречах улыбается — понимающе так, что скулы сводит.
А Икар, похоже, не заметил вовсе. Мысль об этом, что приятно, не вызывает уже ни грусти, ни злости.
Отпустило — горькая, отчаянная привязанность-почти-любовь отпустила. Дикий волчонок из-за купола вытеснил из головы того, кто казался единственным солнцем столько лет.
Брут сейчас в глазах волчонка небо видит.
— Ты чего? — Бродяга щёлкает пальцами перед его лицом. — Я что, какие-то ваши городские правила нарушил? Вы раскланиваетесь, прежде чем войти? Или, не знаю, браслетиками бьётесь в знак приветствия? В ножки падать не буду, обойдёшься.
Брут, отмирая, сгребает его в охапку.
— Ай! — Бродяга шипит, выворачиваясь. — Смотри, куда руками лезешь…
Брут непонимающе отстраняется, но его тут же одной рукой за пояс притягивают обратно и тыкаются в шею губами — и зубами почти сразу, собственнически прикусывая.
— Да нет же, блин, — обжигает кожу дыханием, — просто поаккуратнее.
Брут недоумевающе хмурится — «поаккуратнее» и Бродяга не вяжутся совсем, — а тот, похоже, и двигаться не собирается: дышит тихо в шею, расслабив плечи.
— Обними меня уже, — бормочет. — Только правую руку не трогай.
Брут осторожно обнимает. Бродяга удовлетворённо урчит, прижимаясь ближе.
— Две недели не приходил, — ворчит тихо.
— Я работал, — рассеянно-расслабленно отзывается Брут и снова получает укус в шею.
— Да помню я. Нахрен твою работу.
Бруту… непривычно и странно. Брут привык быть тем, кто скучает и просит отвлечься от работы хоть ненадолго.
Бруту странно оказаться по другую сторону этой баррикады.
— Я не соскучился, если что, — независимо заявляет Бродяга, будто прочитав его мысли. — Просто как-то привык к твоей физиономии.
Брут хмыкает, но предпочитает не комментировать. Спрашивает вместо этого:
— С рукой-то что случилось?
— А, ерунда, — Бродяга головой дёргает, — под град попал.
— Под град? — Брут отстраняется взволнованно. В голове крутятся байки, что градины за Куполом иной раз пробивают листы металла.
— Да не паникуй ты, — закатывает глаза Бродяга. — Царапина.
— Покажи, — хмурится Брут, касаясь ворота его странной крутки, — знаю я твои царапины…
Бродяга закатывает глаза ещё агрессивнее.
— Мне тут твоё истёкшее кровью тело вообще не сдалось, — давит Брут настойчивее.
Бродяга неохотно тянется к застёжкам.
«Царапина» оказывается длинным кровавым росчерком — пугающе глубоким и крайне скверно выглядящим. Бродяга наблюдает за лицом Брута крайне скептически и отстраняется торопливо, пытаясь снова натянуть кофту:
— Насмотрелся?
— Подожди, — Брут перехватывает его руку, не давая грубой ткани опять коснуться раны. Бродяга скалится, но позволяет. — Тебя к врачу надо, ты рискуешь…
— Я открою тебе страшную истину, — шипит Бродяга, высвобождая руку, — я рискую каждый день, просто живя за Куполом, а не в вашем стерильном городишке. Не помру.
— Вот именно, — Брут скалиться умеет тоже, — ты и без того рискуешь каждый день, зачем добавлять риска? У нас хотя бы хорошая медицина, тебя быстро подлатают, руку починят…
— Починят? — Бродяга отстраняется, чуть ли не по-звериному щёлкнув зубами. — Я тебе машина, что ли?
— Вылечат, — поправляется Брут. — Исцелят, вылечат, я не имел в виду…
— Я никуда не пойду, — щерится тот, отступая в угол.
Будто защищаться готовится.
Брут тяжело вздыхает.
— Мне позволишь?.. Хотя бы просто промыть. И перевязать. Ты мне пол кровью залил.
Бродяга смотрит на него с разгоревшимся в глазах недоверием… медленно затухающим, как угли, которые никто не раздувает. Медленно опускаются защитно вскинутые плечи.
Брут старается не думать, какой он худой, когда протягивает к нему руку.
Бродяга обжигает его ещё одним подозрительным взглядом — и принимает его ладонь.
И даже не рычит почти, когда Брут обрабатывает края раны — даже позволяет использовать заживляющую мазь, хотя перед этим долго подозрительно вертит флакон в руках, принюхиваясь и едва ли не пробуя на вкус. Брут терпеливо ждёт.
