— Что ж, если ты не против моей компании на ночь…
Бродяга кивает чуть торопливее, чем понравилось бы его гордости.
Бруту в палатке непривычно; он долго разглядывает тент, недоверчиво тыкает его пальцем и задаёт самый идиотский вопрос, который может задать:
— А он точно град выдержит?
— Конечно, нет, — тут же заводится Бродяга, — всю мою жизнь выдерживал, но именно сейчас ради тебя порвётся.
Брут усмехается и тянет его на себя, пытаясь улечься. Бродяга дёргает уголком губ, столкнувшись с усталым взглядом снизу вверх, и придвигается ближе, с максимально недовольным и независимым видом притягивая его к себе. Брут прикрывает глаза, ткнувшись лбом в его грудь, — вымотанный, выгоревший немного после непривычной для горожанина вспышки эмоций.
По палатке барабанят первые капли. Бродяга опасливо, будто кто-то может увидеть и засмеять, утыкается Бруту в макушку.
— Нахер их всех, — бурчит. — Ты не нянька. Забей и спи.
Брут тихо хмыкает, обнимая его за пояс.
Его будит через пару часов бушующая снаружи стихия — привычная для изгоев и несколько пугающая для горожанина. Бродяга рассеянно гладит его по голове, незаметно для самого себя зарывшись пальцами в его волосы.
— Слабенько сегодня, — фырчит. — Обычно сильнее фигачит. Ты спи.
Брут чуть насмешливо смотрит на него. Бродяга, зачем-то смутившись, убирает от его головы руку.
— Продолжал бы, — миролюбиво предлагает Брут. — У тебя хорошо получается.
— Да иди ты!..
— Куда?
Он похож на разомлевшего ласкового кота, даже в голосе прорезаются мурлычущие нотки.
Снаружи оглушительно гремит. Брут оглядывается на тент, чуть напрягшись.
Бродяга его за губу кусает.
Бродяге не хочется, чтобы он отвлекался на поднадоевший обоим мир.
Брут как-то очень легко оказывается над ним, нависая на руках, и Бродяга ему позволяет.
Бродяга ему вообще слишком много позволяет.
Брут этой ночью получает ещё один ожог. Все звуки тонут в шуме дождя и ударах грома.
Весь мир тонет. Остаются только они в тесноватой на двоих палатке.
Им удобно — друг с другом удобно.
А утром мир, будто бы умытый и чистый, почти перестаёт вызывать отвращение. На яркое солнце среди непривычно ясного неба выходить опасно — слишком уж ядовитое, — так что Брут никуда не бежит, снова задремав на плече Бродяги. Тот рассеянно гладит его запястье, стараясь не задевать обожжённую кожу.
Ладно. Возможно, и спокойствие порой бывает приятным.
========== Новый год ==========
— Что. Это.
— Ёлка, — Бродяга пожимает плечами, мол, «не видишь разве, всё ведь очевидно», и продолжает увлечённо рыхлить землю в большой кадке.
— Как ты… — Брут задыхается от возмущения такой наглостью, — как ты её вообще протащил в город?
Бродяга фальшиво насвистывает, делая вид, что не услышал.
— И зачем?
Брут знает, что этот вопрос будет растолкован как слабина и на «нет» теперь не останется и шанса. Бродяга улыбается так ехидно, что Брут понимает: шанса не было изначально.
— Новый год, — говорит Бродяга, голосом почти не выдавая ехидства. — Я не знаю, изобрели вы тут ёлкозаменители или нет, но я не собираюсь…
— Какой новый год, — почти стонет Брут. — И зачем ты притащил дерево?
Бродяга к нему даже поворачивается. Говорит осторожно, как с сумасшедшим:
— Новый год. Скоро. Будет.
— Будет, — так же осторожно соглашается Брут. — И… зачем тебе ель?
— Если ты мне сейчас скажешь, что вы не… — Бродяга поднимается с колен; у него, вопреки ожиданиям, лицо не сердитое, а растерянное. — Вы не празднуете? Серьёзно? Вообще?
Брут непонимающе пожимает плечами. Бродяга на него смотрит так, будто тот только что признался в инопланетном происхождении.
— Ёлка? Подарки? Ужин? Новая точка отсчёта? Куча планов, которые всё равно никто не выполняет, и обещаний, которые никто не держит?
— Я всегда выполняю свои планы и держу обещания, — бурчит Брут. — Мне не нужна для них конкретная дата. Это же просто дата?
— Ну вы вообще, — подытоживает Бродяга и выходит за дверь с коротким «ща вернусь».
Его «ща» растягивается на несколько часов; Брут успевает забеспокоиться, перенервничать и попутно закончить пару отчётов. А потом дверь сердито пиликает звонком, и на пороге оказывается мешок. Большой и красный.
— Помоги хоть, — ворчит мешок.
Брут, опомнившись, затаскивает его внутрь. Бродяга разгибается, держась за поясницу.
— Скажи, что там не взрывчатка, — пробует Брут неуверенно.
— Чуть-чуть совсем, — успокаивает его Бродяга. — В основном игрушки.
Брут озадаченно замирает.
— На ёлку, — уточняет Бродяга.
Брут вежливо поднимает брови.
— Позор тебе и твоему Полису, — заключает Бродяга. — Смотри и учись. Будешь помогать.
Брут только вздыхает. Возражения, кажется, не принимаются.
Бродяга за руку его тянет к ели, под которой уже валяются опавшие иголки — Брут не хочет знать, сколько их потом будет по всей квартире и из каких интересных мест ему придётся их вытряхивать. Бродяга забирается в мешок и, покопавшись там, вручает ему деревянную фигурку.
Брут озадаченно разглядывает зайца с продетой сквозь уши верёвочкой.
— Вешай, — пихает его Бродяга. — Это ёлка. Её украшают. Под неё кладут подарки. И если вы тут забыли, как праздновали до падения неба, то полный вам позор.
— Праздновали, да, — соображает, наконец, Брут. — Я… мне рассказывали когда-то. В детстве. Но мы не празднуем, это же просто…
— Я тебя укушу за «простодату», — Бродяга выразительно зубами щёлкает. — Это праздник, его надо праздновать с семьёй, и раз уж моя сестра свалила к этому вашему…
— Ты, — Брут моргает, — меня сейчас назвал…
— Тебе послышалось, — Бродяга закапывается в мешок слишком поспешно. — Заткнись. И перестань улыбаться. Вы, браслетники, этого всё равно никогда не поймёте, так что не…
Брут, улыбаясь, снова смотрит на зайца.
— Это… кто-то из ваших вырезал?
— Пфф, нет, — Бродяга высовывается обратно, лохматый и с ещё несколькими резными фигурками. — Это моё всё.
— Ты… сам? — Брут восхищённо касается игрушки кончиками пальцев.
Бродяга ворчит, что не надо устраивать такое шоу из ничего, и подпихивает его к ёлке. Брут послушно вешает зайца на одну из нижних веток.
Бродяга бурчит, что он должен быть выше, и перевешивает зайца ближе к макушке. Брут только хмыкает, не пытаясь спорить.
— Зажечь бы её ещё, — мечтательно вздыхает Бродяга, когда все игрушки оказываются на ёлке и, частично, на остальных растениях.
Брут меланхолично наблюдает, как агрессивное подобие росянки пытается сожрать пристроенную на его лист небольшую фигурку бабочки. Потом до него доходит.
— Ты не будешь ничего поджигать в моём доме. Мы говорили об этом ещё когда…
— Да не поджигать, — отмахивается Бродяга, — никто не предлагает поджечь ель, ты спятил? Мы костёр обычно жжём, но у тебя тут… разве что плиту.
— Нет!
— Зануда.
— Пироман.
— Пидо… кто? — обижается Бродяга мимоходом. — А на ёлку свечки ставят, но эта маловата, загорится.
— Так, — Брут мотает начинающей болеть головой, — тебе вообще что нужно? Чтобы горело и не поджигало всё вокруг?
Бродяга кивает. Брут тянется, хрустя шеей:
— Дай немного времени, сделаем.
— Не лампочки! — торопливо возражает Бродяга.
Брут чуть улыбается, поймав отблеск детского восхищения в его глазах. Соглашается покорно:
— Не лампочки.
Брут его таким почти никогда не видел, на самом деле. Бруту нравится.
Бродяга, развалившийся на диванчике в лаборатории, сначала пытается рассказывать что-то про их Новый год, но отключается на полуслове. Брут только фырчит, оглянувшись на вдруг повисшую тишину.
Брут вечно шутит, что Бродяга очень милый, когда спит зубами к стенке; Бродяга бесится каждый раз и начинает доказывать, что он вовсе не, — и, на самом деле, обычно он действительно «не». Обычно он и во сне напряжён и чуть скалится, всегда готовый вскочить от малейшего шороха, защищаться, отбиваться от чего-то — вечный привет жизни за Куполом, привычка, от которой даже в безопасности города не избавиться. А сейчас — сейчас Брут улыбается, глядя на его спокойное лицо и расслабленно лежащую на груди руку.
