Редкое зрелище, правда.

Холодный огонь — смесь давно проверенная, одна из икаровых игрушек; остаётся только рассортировать по импровизированным «свечкам». Брут, по крайней мере, надеется, что конструкция похожа на свечи — их он видел когда-то мельком и на картинке.

Бродяга от прикосновения к плечу подрывается, как от удара; ошалело отшатывается от искрящего пламени:

— А ещё говоришь, что я всё сжечь пытаюсь…

— Оно холодное, — хмыкает Брут. — Честно, смотри, — и ловит искру ладонью.

У Бродяги загораются глаза. Брут предупреждает торопливо:

— Если ты уже думаешь, как это использовать для взрыва Полиса, ответ — нет.

Бродяга неубедительно бурчит что-то про отпугивание хищников, снисходительно оценивает вид «свечек» и хмыкает, что для горожанина очень даже неплохо.

Бродяга, кажется, даже дыхание задерживает, цепляя их на ёлку. У него отблески огня на лице и улыбка совсем не хищная — детская немного, светлая. Брут не знал, что он может так улыбаться.

— Часа три будут гореть, — негромко говорит Брут. Бродяга косится на часы и удовлетворённо кивает.

— Хватит. Я там ещё петарды…

— Нет, — отрезает Брут.

Бродяга возмущённо фырчит. Брут на него щурится, не собираясь отступать в этой игре в гляделки.

— Ну и ладно, — неожиданно сдаётся Бродяга. — Ты не выгнал меня с ёлкой, так и быть, здесь уступлю.

Брут подозрительно хмурится, но не рискует развивать тему. Бродяга небрежно брякает под ёлку какой-то свёрток и на вопросительное «ммм?» мотает головой:

— Это после полуночи.

Брут, хмыкнув, кладёт рядом пакет.

(Брут просто надеется, что хоть немного угадал с его содержимым — времени собрать что-то для подарка, пока Бродяга спал, было не так много.)

Бродяга корчит подозрительнейшую из своих гримас. Брут отвечает прямым серьёзным взглядом.

— Ты ещё ужин упоминал, да? — спрашивает, прерывая гляделки. — И обещания.

Бродяга закатывает глаза и сочувственно хлопает его по плечу:

— Ты когда-нибудь поймёшь суть. Наверное. Когда снимешь вот это… — он скользит пальцами по его руке, цепляя браслет. — А пока да. Ужин.

— И всё снова сводится к тому, что ты жрёшь мою еду, — ворчит Брут.

Бродяга пихает его в плечо.

Бродяга вечером внимательно следит, как меняется на электронных часах дата, и торжественно заявляет:

— В новом году я клянусь взорвать к чёрту весь этот город.

— «Обещания… которые никто не держит»? — неуверенно цитирует Брут.

Бродяга фыркает. Брут закатывает глаза:

— Клянусь выкинуть нахер всю эту твою зелень и привести, наконец, свою квартиру в порядок.

Бродяга показывает ему язык и улыбается радостно и открыто. Брут его весельем и будто бы надеждой на что-то хорошее проникается невольно и тоже приподнимает уголки губ.

На душе тепло.

(В свёртке для Брута оказывается искусно вырезанный из дерева дикий кот с драным ухом, неуловимо напоминающий выражением мордочки Бродягу.)

(Бродяга делает вид, что совсем не в восторге от сладостей, хорошей зажигалки и мощного фонарика, но Брут видит, как горят его глаза.)

(Петарды Бродяга всё-таки взрывает, каким-то чудом ухитрившись при этом не поджечь мебель; Брут разглядывает чёрное пятно на потолке и обречённо вздыхает.)

(Иголки от ели приходится вытряхивать даже из кровати.)

========== Браслет ==========

Комментарий к Браслет

В связи с внезапными “обгоревшими браслетами изгоев” для концерта.

Бродяга авторским произволом оказался в первом поколении изгоев, да.

tw насилие?

Брут приходит в лагерь потерянный и чуть шатающийся; Брут выглядит так, будто из Полиса прорывался с боем, а потом пешком продирался через лес, игнорируя дорогу.

(Или так и было?)

Бродяга сначала его даже не узнаёт — Брут не в белом, Брут покрыт грязью и немного кровью, и Бродяга почти приставляет нож к его шее, когда тот откидывает капюшон и смотрит устало-обречённо, горло подставляя.

Бродяга нож убирает и шеи касается рукой, считая пульс и хмурясь. Брут только вздрагивает и опускает ресницы, зашатавшись снова.

Бродяга его, почти бессознательного, тащит к себе в палатку.

— Я ушёл, — тяжело выдыхает тот час спустя, лёжа ничком на пенке. — Я… ушёл. Совсем.

— Да я понял, — фыркает Бродяга. — Тебя браслет глушит, что ты дохлый такой?

Брут утвердительно качает головой.

— И укусило что-то… что-то, — он неопределённо руками ведёт, очерчивая невнятный силуэт. — Ядовитое, кажется.

— Ты всё пропустил, — Бродяга сочувственно хлопает его по плечу. — Я тебе даже противоядие уже вколол. И перевязал.

— Я отключался? — Брут тяжело моргает. — Я…

— И сейчас ещё раз отключишься, кажется, — Бродяга снова скользит рукой на его шею, считая пульс. — Спи давай.

Противоядие вроде бы действует — слава богам. Кто их знает, этих горожан, какая у них восприимчивость к препаратам.

— Мне браслет… снять. Надо снять.

— Ты сейчас откинешься, если будешь его снимать, — Бродяга касается его лба. — Сначала сон.

Брут тихо хмыкает:

— Ты же сам вечно говоришь — сдохли бы все горожане…

Бродяга закатывает глаза.

Бродяга рядом с ним всю ночь сидит сторожевым псом, чутко дыхание слушая. Брут дышит неровно, то мечется, то затихает — Бродяга глупо боится спать, опасаясь, что он затихнет совсем.

Бродяга отключается под утро, положив голову ему на грудь и даже сквозь сон чутко отслеживая стук его сердца.

***

Утром Брут заметно оживает, только браслет на запястье всё трогает рассеянно — тот перегревается и жжётся, пытаясь контролировать, но не добивая до лагеря. Брут рукой машет, признаёт:

— Я так и не понял, как его снять. Намертво сидит… и не сломать. Но вы же как-то сняли, когда уходили?

Бродяга невесело скалится и начинает распутывать завязки кожаного наруча. Под ним — не слишком чистая тряпка; Бродяга её разматывает, игнорируя вопросительный взгляд.

Брут смотрит на обнажившееся бледное запястье, и его, кажется, начинает мутить.

Под тряпкой — жуткий шрам; в центре шрама — чёрная полоска металла, намертво вплавленная в руку.

— Мы не сняли, — Бродяга скалится шире. — Их невозможно снять.

Брут тяжело сглатывает, касаясь его руки.

— Всё ещё хочешь? — Бродяга хмыкает невесело. — Или, может, испугаешься и вернуться решишь? На постоянку с браслетом тебе жить здесь никто не позволит. Правила.

— Я и сам не захочу, — Брут вдруг вскидывает голову, упрямо сверкая глазами. — Я не ради полумер рвал все связи.

Бродяга фыркает почти гордо. Брут зубы сжимает. Просит глухо:

— Сделай это сам.

Когда Бродяга притаскивает тиски для фиксации запястья, ампулу обезболивающего и горелку, Бруту зримо становится нехорошо. Бродяга сочувственно сжимает его свободную руку. Спрашивает даже:

— Точно готов?

Брут сглатывает — кадык сухо дёргается вверх-вниз. Брут напуган, по нему видно, — и всё-таки он кивает, закрывая глаза. Бродяга смотрит на него скептически и вручает кожаный ремень:

— Зажми зубами. Обезболивающее уколю, но…

— Оно не подействует полноценно, — говорит вдруг Брут. — Из-за браслета…

— Я знаю, — кивает Бродяга. — Так что зажми зубами. Он даже чистый.

Брут смеётся немного истерично. Брут закрывает глаза, закусывает ремень и свободную руку стискивает на его плече, начиная дрожать, когда чувствует, что руку с браслетом намертво фиксируют тиски, а под кожу входит шприц.

— На счёт три, — говорит Бродяга, когда Брут чуть кивает, подтверждая, что рука онемела. — Раз…

И горелку включает.

Брут воет сквозь ремень, срывая горло; палёной плотью пахнет слишком сильно, и Бродягу самого мутит, и пальцы Брута на плече стискиваются так, что кажется — сейчас он просто сломает кость.

Браслет мигает в последний раз и — гаснет.

Бродяга горелку отставляет в сторону, торопливо заматывая ожог чистой тканью; руку освобождает и Брута трясёт за плечи:

— Всё, всё, эй, ты живой? Слышишь? Всё!