Иногда Бруту кажется, что сильнее, чем Икара, Бродяга ненавидит только его.

Брут смотрит на цепляющиеся за него тонкие руки, обречённо стонет и втаскивает его в квартиру, по дороге выпнув робота-мойщика убирать кровавые следы снаружи.

Бруту, наверное, пора пересматривать приоритеты.

***

Он худой — болезненно худой, кожа и выступающие рёбра, под драной курткой это было не так заметно. И сильный — у Брута уходит некоторое время, чтобы отцепить от ткани домашней футболки его сведённые судорогой пальцы. Куртку он сначала разрезать пытается, боясь потревожить раны — но Бродяга дёргается и рычит, не подпуская; в каком-то полубреду злобно сверкает глазами на ножницы в руках Брута и мотает головой с хриплым «не смей». Брут закрывает лицо ладонью, но всё-таки стаскивает ткань с нашитыми на неё пластинами с его плеч, пытаясь не причинить лишней боли. Бродяга дёргается, когда Брут задевает его открытый бок, и, вскрикнув, обмякает снова.

Брут обречённо матерится.

Потёртый свитер, выглядящий старше самого Бродяги, приходится всё-таки резать — тот, не приходя в себя, дёргается, почувствовав металл ножниц на коже, и машет рукой, пытаясь ударить. Брут уклоняется и тяжело вздыхает.

Он просто хотел лечь спать, ну в самом деле.

Руки делают всё привычно, на автомате — опыт работы с Икаром, любящим эксперименты и не любящим врачей, приучил. Бруту кажется иногда, что ещё немного — и он сможет проводить несложные полостные операции.

Что уж говорить о паре сломанных рёбер и вывихнутой руке. И глубоко распоротый бок — такая малость. И рана на голове. И сломанная нога. И, вишенкой на этом сомнительном торте, порез на шее — чуть бы в сторону, и по артерии.

Идиот закупольный. Волчонок без инстинкта самосохранения.

Кто сказал, что Брут вообще должен возиться с ранеными волчатами, по глупости угодившими в городской капкан.

Волчонок рычит, дёргаясь, когда Брут промывает рану на боку, и вдруг всхлипывает — звучит пугающе беспомощно. У него глаза светлые-светлые, почти прозрачные сейчас, когда они впервые не замутнены ненавистью ко всему живому и слепо смотрят в потолок. Он дрожать начинает мелко, задыхаясь; тихо хрипит.

— Ага, щас, — говорит ему Брут, пережимая вновь закровившую рану. — Если ты тут откинешься, убью.

Тонкие губы кривятся в улыбке; глаза вновь начинают закатываться.

— Ага, щас, — повторяет Брут и — чего уж там, с удовлетворением — отвешивает ему лёгкую затрещину. — Не отключайся. Терпи моё присутствие, я знаю, как оно тебя бесит.

Волчонок вздрагивает, заморгав, и хватает ртом воздух. Тощая грудь дёргается, будто у него нет сил нормально вдохнуть.

И — замирает.

Брут доламывает ему ребро, делая сердечно-лёгочную.

Брут — просто — хочет — спать.

Не качать придурка, решившего сдохнуть у него на руках. Не тренироваться во врачебных навыках. Не тратить ночь на возню с умирающим и не портить ковёр чужой кровью.

У него и на губах привкус крови. Брут просто надеется, что он выбил пару зубов, а не повредил лёгкие.

Он приходит в себя снова небольшую вечность спустя, когда Брут обрабатывает порез на его шее — шарахается в сторону, решив, видимо, что его пытаются задушить, и снова пытается вслепую ударить. Брут рычит «лежать», даже не пытаясь сделать голос хоть немного мягче.

Работает — волчонок замирает, вздрогнув всем телом. Только худые пальцы снова смыкает на брутовом запястье — почти больно. Только снова начинает дрожать. Только всхлипывает тихо, когда Брут заклеивает порез, не давая ему снова разойтись.

— Всё почти, — ворчит Брут, осторожно касаясь его волос в попытке разглядеть, насколько серьёзна рана под кровавым колтуном. — Я бы сказал про сотрясение мозга, но у тебя сотрясаться нечему, значит, жить будешь.

Волчонок закрывает глаза, негромко фыркнув. Брут несильно прижимает ладонью его грудь, обливая рану антисептиком.

Бродяга, дёрнувшись, матерится сквозь зубы.

— Ты не оставил меня подыхать под дверью, — хрипит.

— Что, сейчас будет «спасибо»? — приподнимает брови Брут, обрабатывая неглубокую, к счастью, ссадину.

Бродяга только фыркает. Шипит снова:

— Хуйня эти ваши крылья…

— …которые ты стащил у Музы? — догадливо заканчивает за него Брут.

— Возможно, — хрипит тот. Жмурится от боли. — По крайней мере… я свалился, не она. Если бы она… поубивал бы всех нахуй.

— Ага, — Брут выпрямляется, устало поведя плечами. — Я вижу, какой ты грозный. Меня уже можно отпустить, уже всё.

Тот пальцы разжимает, будто только сейчас заметив, что вцепился в его запястье. Брут хмыкает — и, сжав его плечо, вправляет вывих.

— Я соврал, — пожимает плечами на скулящий поток ругани. — Но теперь точно всё. И как ты умудрился упасть?

— Взлетел, — хмуро сообщает Бродяга.

— Насколько высоко? — уточняет Брут терпеливо.

— Высоко.

— Звезды взорвать хотел?

Бродяга только глаза закатывает.

Брут помогает ему устроиться на диване, буквально приказав не двигаться, и со вздохом натягивает ботинки. Бродяга смотрит настороженно:

— Ты… — «всё же решил меня сдать?» — …куда?

— Арестовывать тебя, разумеется, — закатывает глаза Брут. — Твоё присутствие необязательно, ты же знаешь, автоматика Полиса… да хватит так смотреть, вернусь сейчас.

Место крушения Брут находит легко — кровавый след как раз замывают роботы, но он успевает до его исчезновения — и крылья отбирает у одного из уборщиков, потащившего их на переработку.

Бродяга дёргается и подбирается весь, когда Брут грохает входной дверью. Тот орёт успокаивающее «я один, лежи спокойно» и затаскивает крылья в квартиру.

Бродяга смотрит непонимающе.

— У них блокировка хакнута, — объясняет Брут, раскладывая крылья на полу и устало выпрямляясь. — Я их починю… и доломаю, если получится. Так, чтобы они не теряли сигнал.

— Ты…

— У тебя нога, — перебивает Брут, — ты в ближайшее время никуда не дойдёшь сам. А терпеть тебя до полного выздоровления… упаси меня боги, я лучше сразу добью. Полетишь, как оклемаешься.

Бродяга непонимающе наклоняет голову, пытаясь спросить что-то ещё, но Брут мотает головой:

— Я спать. И ты спать. Ты и так нарушил мои планы на вечер.

— Какие ещё планы, — неохотно ворчит Бродяга, устраиваясь по возможности удобно. Ругается сквозь зубы.

— С п а т ь, — весомо отвечает Брут. — Тебе дать обезболивающее?

Тот головой мотает, тут же снова зашипев:

— И так меня небось… напичкал всяким…

— Разумеется, делать мне нечего больше, — Брут кидается в него пледом, мстительно попав по ушибленной руке. — Не беси меня и спи. Зови, если что, я в соседней комнате.

— Ты сам себе противоречишь, — ворчит Бродяга, пытаясь не запутаться в ткани и морщась.

Брут плечом дёргает, глядя на это, и, не выдержав, отбирает плед, расправляя его самостоятельно. Отворачивается, собираясь, наконец, уйти.

— Ты не оставил меня под дверью, — догоняет его в спину негромкий голос. Удивлённый почти — и Бруту от этого почему-то становится тошно. — И не сдал.

— Ага, — кивает, — надо было. Это я не подумал.

Он почти чувствует, как Бродяга пытается выговорить «спасибо». Слышит вместо этого:

— Что ты за это хочешь?

— Чего? — он разворачивается даже.

— Ну, вы тут… — он неопределённо рукой поводит, — в городе. Вы же… не просто так делаете.

Брут выразительно крутит пальцем у виска. Потом скалится:

— Да, одну вещь хочу. — Паузу выдерживает, давая возможность перебрать в голове с десяток вариантов и начать беспокоиться. — Чтобы ты перестал ввязываться в неприятности.

— Больше не побеспокою, — закатывает тот глаза. — Вообще завтра уйду, мешать не буду.

— А как же «мне больше не к кому»? — хмыкает Брут.

Бродяга взгляд отводит с невнятным ворчанием. Брут тяжело вздыхает и садится на корточки, чтобы лица были на одном уровне.

— Ты лежишь и не дёргаешься, — говорит мягко, будто правда с раненым зверем. — Сколько нужно. Никто никого не сдаёт и не выгоняет. И ничего ты мне не должен.