Для горожанина получается вполне прилично.

Муза тянет Икара за рукав, утаскивая его куда-то к большому костру в центре лагеря. Тот тормозит, оглянувшись; бормочет неуверенно:

— Они же так подерутся, тут даже разнять некому…

— Мой брат сможет за себя постоять, — Муза тянет настойчивее. — Идём, идём.

Икар позволяет утащить себя прочь — и у Бродяги, всегда рядом с Икаром более чем нервного, опасный огонь в глазах сменяется неприкрытым обожанием пополам со страстью — такой же опасной и тёмной. Бруту было бы, наверное, с ним наедине оставаться страшно — если бы такой же огонь не горел в нём самом.

Они друг друга не отпускают — со стороны так и кажется, наверное, что вот-вот начнётся драка. Бродяга глаза опускает медленно — с глаз Брута на губы, по шее голодным взглядом и, наконец, на пальцы. Говорит хрипло:

— Опять эти ваши эксперименты?

Брут тоже на руки свои смотрит — все в шрамах, мелких и не очень ожогах; Бродяга, отпустив его воротник, сжимает его запястья, разглядывая новые отметины на коже.

Медицина Полиса умеет залечивать раны быстро — но не бесследно, а Бродяга ему, кажется, ни одной царапины простить не готов.

Бродяга смотрит так, что Бруту кажется иногда — будь его воля, запер бы где-нибудь, не выпускал, не подпускал ни к чему опасному — чтобы следы на теле оставляли только его, Бродяги, губы и зубы.

Они оба знают, что Брут этого не позволил бы. Они оба знают, что Брут сам бы его запер от опасностей и его планов подальше, если бы не знал, что Бродяга пробьёт любые стены — если нужно, лбом. Любые цепи перегрызёт зубами.

— Эксперименты, — кивает Брут. — Мы с Икаром…

— Вы с Икаром, — шипит Бродяга, утягивая его в сторону палаток. Требует, едва они оказываются внутри самой большой из них, окончательно скрытые от случайных взоров: — Куртку сними.

Брут снимает, оставаясь в рубашке с коротким рукавом; Бродяга снова хватает его за запястья, разглядывая бегущую по предплечью левой руки цепочку ожогов.

И вдруг обветренными губами касается его пальцев, дыханием обжигая посильнее механизма, взорвавшегося недавно почти в брутовых руках.

Брут замирает — Бродяга его ладонь целует, потом запястье. Брут смотрит в тёмные, совсем синие сейчас глаза, и ему на миг кажется, что Бродяга мог бы просто вцепиться зубами, разорвать жилы — Брут ловит себя на мрачной уверенности, что он может.

Мог бы. Тому же Икару — да кому угодно из горожан — с удовольствием даже, с довольным сытым урчанием.

Бродяга кожу, действительно, чуть прикусывает, перекрывая следы от заживших ожогов своими; поднимается к локтю цепочкой укусов-поцелуев. Бродяга с какой-то собственнической методичностью не пропускает ни единого шрама — Бруту кажется иногда, что отметины от экспериментов слишком связаны в его сознании с Икаром, чтобы оставить их так просто.

Бруту кажется, что для Бродяги разукрасить его своими отметинами — единственный способ доказать всем и себе, что эти странные отношения вообще реальны. Что Брут — его.

— Верный пёс, хозяину руки лижешь, — выплёвывает вдруг голос от входа. — А ещё притворяешься волком.

Бродяга оглядывается с очень нехорошим лицом на кого-то из заглянувших Волков. Брут среагировать не успевает — Бродяга выхватывает нож со скоростью метнувшейся за добычей змеи.

Лезвие разрезает воздух в миллиметре от чужого лица. Волк убирается прочь, видя, что Бродяга тянется за вторым ножом и скалится, приподнимая верхнюю губу абсолютно звериным движением.

Волк успевает столкнуться с ледяным взглядом Брута — Волк вздрагивает, увидев что-то в его глазах.

Бродяга возвращается к пострадавшей руке и чуть лижет локтевую ямку, ведя губами выше. Брут рад, на самом деле, что Бродяга не видел его состояние каких-то пару дней назад.

Брут думает, что тогда Икара спасти бы, наверное, не успел — да просто не смог бы; думает, что с Бродяги сталось бы действительно перегрызть гению горло.

Бродяга кусает его на границе с рукавом рубашки, заглядывает под ткань, убеждаясь, что дальше шрамов нет, и новым укусом впивается в шею — конечно же, там, где не закроешь никаким воротником. Брут терпит — так привычно терпит эти собственнически-звериные замашки, терпит вечно разукрашенное после их встреч тело. Бруту это больное безумие нужно — чтобы справиться с безумием своим.

Брут сильно-на-грани-с-больно оттягивает его волосы и в тонкие губы требовательно кусает сам.

========== Крылья ==========

Брут гостей не ждёт. Брут и видеть никого не хочет — после нескольких суток почти без сна, заполненных чертежами и расчётами, хочется только упасть носом в подушку и проспать, не двигаясь, весь свой честно заслуженный выходной.

Да и кто к нему придёт почти ночью, ну правда.

Кажется, он успевает даже ненадолго в черноту провалиться — а потом в дверь стучат громко и настырно, и система умного дома выводит на браслет изображение с внешней камеры.

Брут искренне стонет. Брут проклинает всё на свете. Брут накрывает голову подушкой и жмурится, мечтая, чтобы всё это оказалось сном.

Брут тащится открывать. Конечно же.

Когда он добирается до двери, стук становится реже и слабее. Надеяться, впрочем, на то, что гость уйдёт, у Брута нет и мысли.

Этот — не уйдёт.

Сонный мозг даже не пытается понять, откуда он вообще взялся — в Полисе, под его дверью, среди ночи. Брут собирается просто послать его, закрыть перед носом дверь и упасть спать дальше.

…или, что вероятнее, пустить на ночь на свой диван, а потом потратить выходной на решение каких-то очередных проблем, потому что, ну к-о-н-е-ч-н-о, Икар не собирается этим заниматься, а этот, за дверью, не может не ввязаться в проблемы, а Брут не сможет просто его бросить, потому что Брут ответственный, потому что Брут знакомых, даже бесячих, не бросает в беде, потому что сам он наворотит таких дел, что потом либо Полис, либо его надо будет собирать по кирпичикам.

Господи, Брут просто хотел выспаться.

Пусть разбирается сам, в самом-то деле. Не маленький уже, да ещё и вечно орёт, что подачки ему не нужны — так пусть наслаждается самостоятельностью и разбирается со всем сам, почему Брут вообще должен с ним возиться, если у человека не хватает мозгов не создавать неприятности себе и всем вокруг.

Сейчас он откроет дверь и просто его пошлёт. Да. Пусть идёт… да хоть к Икару, который заварил всю эту кашу со знакомством с Изгоями и налаживанием связей. Доналаживались. Бруту это вообще никогда не было надо. Брута этот конкретный изгой вообще бесит до звёздочек перед глазами и предостерегающего жжения браслета.

Он раздражённо дёргает замок.

— Я не знаю, зачем тебя принесло, но… — начинает заготовленную речь, потирая глаза.

— Хуйня эти ваши крылья, — перебивает Бродяга, пошатнувшись. Ртом воздух хватает. — А ты… с другого конца города шёл открывать, да? Да даже оттуда быстрее бы получилось…

Он странно дёргается, закашлявшись и оперевшись рукой о дверной косяк. Брут сонно моргает, фокусируясь.

И просыпается сразу, поняв, что по ступенькам тянется кровавый след, заканчивающийся у ног Бродяги и постепенно разрастающийся в лужу.

Бродяга поднимает на него глаза и выдыхает вдруг — если бы Брут не знал его, сказал бы, что с отчаянием:

— Мне больше… не к кому…

И начинает сползать вниз.

Брут, выругавшись, успевает его поймать. Бродяга окидывает его прихожую мутным взглядом, выдавливает «никаких врачей» и теряет сознание на его руках, уронив на грудь лохматую голову.

Брут ругается снова, прижимая к себе внезапно лёгкое тело. Худые пальцы даже в забытьи до боли впиваются в его плечи — Бродяга даже так, наверное, слишком упрям, чтобы потерять контроль.

Больше всего хочется… ладно, даже не оставить его под дверью — сдать в больницу. И пусть потом сам объясняет, как оказался в центре Полиса, почему ранен и зачем по всем карманам распихано оружие. И выкручивается тоже потом сам. Или с помощью Икара, если хватит выдержки не наброситься на Икара с кулаками и обвинениями во всех грехах.